Российские педагоги посмеялись над данными Владимира Путина о средней зарплате учителя в стране. Произошло все сегодня на съезде "Всероссийского педагогического собрания". Едва премьер с трибуны стал приводить статистику, в зале раздался смех.
"Средняя зарплата учителя в России сейчас достаточно скромная, не многим более 15 тысяч рублей, (смех в зале) средняя в стране. Я сейчас скажу…я знаю, где и по пять с половиной. Я говорю о средней по больнице. Средняя температура. Это статистика, от неё никуда не денешься. Это правда. Так и есть".
Премьер пояснил, что названная им цифра была бы куда меньше, если бы в статистику не попадали зарплаты учителей Москвы и Петербурга. При этом власти обещают исправить ситуацию. По словам главы правительства, уже с 1 сентября этого года фонд заработной платы педагогов будет увеличен сразу на 30 процентов. А в течение двух лет, как сказал Путин, средняя зарплата учителей должна быть как минимум равна средней зарплате по экономике в конкретном субъекте Федерации.
И это не единственное интересное заявление Владимира Путина с трибуны съезда педагогов. В частности, премьер сегодня пообещал, что общее образование в России останется бесплатным, - "это одно из базовых положений нашей Конституции", сказал глава кабинета министров. Также Путин назвал справедливой критику нынешней системы единого госэкзамена. Система ЕГЭ нуждается в совершенствовании, прежде всего с точки зрения расширения общественного контроля за проведением экзамена, заявил Путин.
Не обошлось без политической составляющей. В ходе выступления премьер позвал членов "Всероссийского педагогического собрания" в создаваемый Общероссийский народный фронт.
Мы призываем российские власти обеспечить в полном объеме конституционные права граждан и выявить их настоящие политические предпочтения на честных и свободных выборах...
Заявление
У нас вызывает серьезную тревогу ухудшающееся уже не первый год положение дел в сфере выборов, характеризуемое отсутствием реальной политической конкуренции, безудержными манипуляциями и фальсификациями в пользу представляющих власть кандидатов, произволом судебных и регистрирующих органов в отношении их оппонентов. Все это позволяет констатировать практически полное уничтожение в нашей стране института демократических выборов как такового.
И паралич президентства Д. Медведева, и недееспособность парламента, который давно не является местом для содержательных дискуссий, и беспомощность региональных и муниципальных властей, все чаще требующая федерального вмешательства, — все это яркие свидетельства нарастающего в России политического кризиса, кризиса порочной идеологии «вертикали власти». Никакие финансовые накачки и подачки не способны преодолеть отчуждение граждан от власти, утратившей ориентацию в пространстве и не способной решать насущные проблемы, которые волнуют активную часть российского общества.
Мы призываем российские власти обеспечить в полном объеме конституционные права граждан и выявить их настоящие политические предпочтения на честных и свободных выборах депутатов Государственной думы и президента Российской Федерации, которые должны состояться менее чем через год. Первым шагом на этом пути должно стать снятие де-факто действующего антиконституционного запрета на регистрацию новых политических партий и обеспечение доступа к выборам всех политических сил. Выбор должны делать граждане, а не чиновники: все партии, которым отказывают в регистрации под разными несуразными предлогами, должны быть зарегистрированы.
Если этого не будет сделано и имитация политического процесса продолжится, то предстоящие выборы не будут признаны честными и свободными, а их результаты законными как большинством российских граждан, так и международным сообществом. Это неизбежно поставит под вопрос легитимность всей российской власти снизу доверху.
Перемены назрели, откладывать их более нельзя. Попытка консервации существующего сегодня неконституционного порядка чревата серьезными социально-политическими потрясениями уже в самом ближайшем будущем. Ответственность за вакуум власти в стране и его катастрофические последствия целиком и полностью ляжет на президента России Д. Медведева и главу партии «Единая Россия» В. Путина.
Людмила АЛЕКСЕЕВА, Лия АХЕДЖАКОВА, Олег БАСИЛАШВИЛИ, Владимир ВОЙНОВИЧ, Дмитрий ЗИМИН, Сергей КОВАЛЕВ, Юрий НОРШТЕЙН, Юрий РЫЖОВ, Эльдар РЯЗАНОВ, Георгий САТАРОВ, Алексей СИМОНОВ, Наталья ФАТЕЕВА, Юрий ШМИДТ, Евгений ЯСИН
30.05.2011
Объяснительная записка Георгия САТАРОВА читателям «Новой»
Считаю необходимым объясниться. Любому разумному человеку в нашей стране ясно: нет более бездарной затеи, чем направлять вразумляющие или просительные воззвания нашей власти. Я самонадеянно причисляю себя к людям в некоторой степени разумным. Так зачем же я подписал это письмо? Ответа три.
Первый — самый важный. Страна дошла до точки. Такого воровства, такого разложения власти, такой смердящей атмосферы в России не было никогда. Поверьте, я прилично знаю историю своей Родины.
Второй — самый несущественный. Я хочу сохранить чистую совесть к похоронам России, которые неосознанно готовятся нынешней властью. Меня наверняка спросят на похоронах: «Ты же, гад, наверняка все знал! Почему молчал?» А я отвечу: «Не молчал!» И выну из портмоне вырезку из «Новой газеты».
Третий ответ — комментирующий. «А почему, собственно, я вижу решение в выборах?» — могут спросить меня люди прагматичные и рациональные, с легким налетом интеллектуального цинизма, столь модного сегодня. Этот ответ специально для них. Я ведь и сам прагматик. Ровно с того момента, как Медведев на своей эпохальной пресс-конференции объявил себя романтиком, я понял, что в путинской свите все романтики, не только Медведев. И решил стать прагматиком (без легкого налета интеллектуального цинизма). Нет, не из чувства противоречия, а из прагматических соображений ценности разнообразия как источника развития.
Итак, я убежден и готов отстаивать рациональные основания своей убежденности в любой ученой аудитории, что без свободных выборов нам из дерьма не выбраться. Альтернатива — распад или фашистская диктатура. Это не потому, что я очень люблю выборы (я на них не хожу уже 12 лет). Я, в частности, считаю, что верховенство права, независимый суд — более важный институт, чем политическая конкуренция. И эту свою точку зрения я также готов доказывать результатами наших исследований. Но я также знаю, что политическая конкуренция автоматически формирует спрос на справедливость и поддерживает его. Но вернусь к выборам.
Я убежден также, что беспрецедентная неэффективность пресловутой вертикали власти объясняется прежде всего нелегитимностью верховной власти. И лучше всего это знают представители этой смердящей вертикали. Именно поэтому они плюют снизу вверх на эту верховную власть и не боятся падения мерзкой слюны. Они, там, внизу, прекрасно понимают, что эти там, наверху, зависят не от граждан, а от этих тут, внизу. И ничего никогда с ними поделать не смогут. Ровно поэтому у этой власти не получаются никакие реформы, и не получатся никогда. Ровно поэтому оба лидера систематически жалуются на то, что их замечательные указания годами не выполняются. Ровно поэтому так смердит, и так воруют.
Отсюда логический и неизбежный вывод — исправить ситуацию в стране может только реально легитимная власть, что президентская, что законодательная, зависящая от избирателей, а не от бюрократии. Бюрократией должны управлять избранные нами политики, которые чувствуют за собой предоставленное нами право в любой момент гнать любого вора, мерзавца, проходимца или глупца. А этих политиков должны подпирать и контролировать от нашего имени другие политики (оппозиция), которые в любой момент могут сменить первых, если мы так распорядимся на выборах. А у нас, избирателей, должна быть возможность реально контролировать и тех и других. Понятно? Это просто такая машинка, которую сломали любители крышевать контрабанду или торговать углеводородами из бывшего КГБ. И эту машинку нам необходимо восстановить. Иначе — хана.
И знаете, не важно, кто победит (в разумном диапазоне, конечно). Как мне ни противно это говорить, даже победа Путина или «Единой России» на честных выборах, даже именно ими осознание того факта, что они у власти не навсегда, кардинально меняет ситуацию и их поведение в новой ситуации. Такие дела.
Поэтому я подписал это письмо. И куплю «Новую газету», и буду носить с собой, например, — в портмоне. И если что, предъявлю, например, на Страшном суде, куда гонит всю страну эта обезумевшая свора. А судить там будут всех — и преступников, и равнодушных наблюдателей.
В понедельник пресс-секретарь Владимира Путина Дмитрий Песков резко осудил появившиеся в центре Москвы самодельные рекламные плакаты, на которых были изображены президент и глава правительства.
«Это граничит с хулиганством, поскольку никто ни с кем подобную рекламу не согласовывал», – сказал Песков.
Самодельные плакаты были сняты в понедельник вечером.
В Москве назвали лучшую книгу десятилетия - это "Грех" Захара Прилепина. Сборник его рассказов выиграл премию "Супернацбест".
На победу среди прочих претендовали Леонид Юзефович, Дмитрий Быков, Михаил Шишкин, Виктор Пелевин. Последнему, собственно, и прочили победу. Журналистам даже обещали его личное присутствие на церемонии. Но автор "Generation П" так и не появился.
В результате большинство голосов получил Захар Прилепин. Ему достался приз в размере 100 тысяч долларов. В кожаном саквояже деньги писателю вручил почетный председатель жюри, помощник президента России Аркадий Дворкович.
Захар Прилепин Грех
Ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело.
Тело его состояло из кадыка, крепких костей, длинных рук, рассеянных глаз, перегретого мозга.
Вечерами, когда ложился спать в своей избушке, вертел в голове, прислушиваясь: “…и он умер… он… умер…”
Пытался представить, как кто-нибудь заплачет, и еще закричит его двоюродная сестра, которую он юношески, изломанно, странно любил. Он лежит мертвый, она кричит.
Где-то в перегретом мареве мозга уже было понимание, что никогда ему не убить себя, ему так нежно и страстно живется, он иного состава, он теплой крови, которой течь и течь, легко, по своему кругу, ни веной ей не вырваться, ни вспоротым горлом, ни пробитой грудиной.
Прислушивался к торкающему внутри “…он умер… умер…” и засыпал, живой, с распахнутыми руками. Так спят приговоренные к счастью, к чужой нежности, доступной, легкой на вкус.
По дощатому полу иногда пробегали крысы.
Бабушка травила крыс, насыпала им по углам что-то белое, они ели ночами, ругаясь и взвизгивая.
По утрам он умывался во дворе, слушая утренние речи: пугливую козу, бодрую свинью, настырного петуха, – и однажды забыл прикрыть дверь в избушку. Зашел, увидел глупых кур, суетившихся возле отравы.
Погнал их, закудахтавших (во дворе, строгий, откликнулся петух).
Подпрыгивая, роняя перья, не находя дверь (петух во дворе неумолчно голосил, позер пустой), куры выскочили, наконец, во двор.
Он долго, наверное, несколько часов, переживал, что куры затоскуют, как всякое животное перед смертью, и передохнут: бабушка огорчится.
Но куры выжили: может быть, склевали мало, или, вернее, им не хватило куриного мозга понять, что они отравились.
Крысы тоже выжили, но стали гораздо медленнее передвигаться, словно навек задумались и больше никуда не спешили.
Однажды ночью, напуганный шорохом, включил свет в избушке. Крыса, казалось, бежала, но никак не могла пересечь комнату. Глядя на внезапный свет, забыла путь, пошла странной окружностью, как в цирке.
Схватил кочергу, вытянул тонкое, с тонкими мышцами тело, ударил крысу по хребту, и еще раз, и еще.
Присел на корточки, разглядывал хитрый, смежившийся глаз, противный хвост. Подхватил кочергой труп, вынес во двор, стоял, босой, глядя на звезды, с мертвой крысой.
С тех пор перестал говорить на ночь “…он… умер…”
Проснувшись, закрывал скрипучую дверь в избушке, где дневал-ночевал, никому не мешая, читая, глядя в потолок, дурака валяя, и шел в дом, где бабушка давно встала, чтоб подоить козу, выпустить кур, отогнать уток на реку, успела еще сготовила завтрак, а дед сидел за столом, стекластые очки на носу, чинил что-то, громко дыша.
Он заглядывал в большую комнату, видел спину деда и сразу исчезал беззвучно, пугаясь, что его попросят помочь. Он еще мог разобрать что-нибудь, но собрать обратно… детали сразу теряли смысл, хотя недавно казалось, что их уклад ясен и прост. Оставалось только смести рукой металлическую чепуху, невозвратно бросить в иной мусор, самого себя стыдясь и глупо улыбаясь.
– Встал? – говорила бабушка приветливо, тихо двигаясь, никогда не суетясь у плиты. Он присаживался за столик на маленькой кухне, следя за мушиными перелетами. Поднимался, брал хлопушку – деревянную палку, увенчанную черным резиновым треугольником, под звонким ударом которого всмятку гибли мухи.
Бить мух было забавой, быть может, даже игрой. То время, когда он еще играл, было совсем недалеко, можно дотянуться. Иногда находил на чердаке, куда лазил за старыми, пропыленными (и оттого еще более желанными) книгами, безколесые железные машины и терпко мучился желанием перенести их в свою избушку – если уж не по полу повозить, так хоть полюбоваться.
Бабушка хорошо молчала, и ее молчание не требовало ответа.
Картошечка жарилась, потрескивая и салютуя, когда открывали крышку и ворошили ее, разгоряченную.
Малосольные огурцы, безвольные, лежали в тарелке, оплыв слабым рассолом. Сальце набирало тепло, размякая и насыщаясь своим ароматом
– после холода, из которого его извлекли.
Он разгонял мух со стола и вдруг с интересом приглядывался к хлопушке: к ее тонкому, крепкому, деревянному остову, врезающемуся в черный треугольник.
Бросал хлопушку, морщился брезгливо, вытирал руку о шорты, втягивал живот, в груди ломило, словно выпил ледяной воды (но вкуса влаги не осталось, только тяготная ломота).
“Отчего это мне дано?.. Зачем это всем дано?.. Нельзя было как-то иначе?”
– Дед-то будет завтрекать? – спрашивала бабушка, выключая конфорку.
– Конечно, будет, – с радостью отвлекаясь от самого себя, бодро отзывался внук. Он знал, что дед без него не садился за стол.
Шел в комнату, громко звал:
– Бабушка есть зовет!
– Есть?.. – отзывался дед раздумчиво, – Я и не хочу, вроде… Ну, пойдем, посидим, – он снимал очки, аккуратно складывал отвертки и пассатижики, вставал, кряхтя. Тапки шлепали по полу.
Спокойно, легким гусиным движением дед склонял голову перед притолокой и входил на кухню. Мельком, хозяйски оглядывал стол, будто выискивал: вдруг чего не хватает, – но все всегда было на месте и, верится, не первый десяток лет.
– Не выпьешь, Захарка? – с хорошо скрытым лукавством спрашивал он.
– Нет, с утра-то зачем, – отвечал внук деловито.
Дед еле заметно кивал: хороший ответ. Степенно ел, иногда строго взглядывая на бабушку. Спрашивал что-то по хозяйству.
– Сиди уж! – отзывалась бабушка. – Не то без тебя я не знаю, чем курей кормить.
Почти неуловимое выражение мелькало на лице деда: “…дура баба – всегда дура…” – словно говорил он. Но на том все и завершалось.
Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем.
– Сестрят навещу… – говорил он бабушке, позавтракав.
– Иди-иди, – живо отзывалась бабушка. – И обедать к нам приходите.
Двоюродные сестры жили здесь же в деревне, через два дома. Младшая,
Ксюша, невысокая, миловидная, с хитрыми глазами, недавно стала совершеннолетней. Старшая, нежноглазая, черноволосая Катя, была на пять лет старше ее.
Ксюша ходила на танцплощадку в другой край деревни и возвращалась в четыре утра. Но спала мало, просыпалась всегда недовольная, подолгу рассматривала себя в зеркальце, присев у окна: чтоб падал на лицо дневной свет.
К полудню она приходила в доброе расположение духа и, внимательно глядя в глаза пришедшему в гости брату, заигрывала с ним, спрашивала откровенное, желая услышать честные ответы.
Брат, приехавший на лето, сразу понял, что с Ксюшей недавно случилось важное, женское, и ей это радостно. Она чувствует себя увереннее, словно получила еще одну интересную опору.
От вопросов брат отмахивался, с душой отвлекаясь на голоногого пацана, трехлетнего Родика, сына Кати.
Муж старшей сестры служил второй год в армии.
Родик говорил очень мало, хотя уже пора было. Называл себя нежно
“Одик”, с маленьким, еле слышным “к” на конце. Все понимал, только папу не помнил.
Захарка возился с ним, сажал на шею, и они бродили по округе, загорелый парень и белое дитя с пушистыми волосами.
Катя иногда выходила из дому, отвечая, слышал Захарка, Ксюше: “Ну, конечно, ты у нас самая умная…” Или так: “Мне все равно, чем ты будешь заниматься, но картошку почистишь!”
Строгость ее была несерьезна.
Выходила – и внимательно смотрела, как Захарка – Родик на плечах, – медленно идут к дому, общаясь.
– Камни, – говорил Захарка.
– Ками… – повторял Родик.
– Камни, – повторял Захарка.
– Ками, – соглашался Родик.
Они шли по щебню.
Катя, понимал Захарка, думала о чем-то важном, глядя на них. Но о чем именно, он не задумывался. Ему нравилось жить легко, ежась на солнце, всерьез не размышляя никогда.
– Бабушка звала обедать, – отвечал Захарка без улыбки.
– Ой, ну хорошо. А то наша Глаша отказывается выполнять наряд по кухне.
– Мое имя Ксюша, – отвечала со всей шестнадцатилетней строгостью сестра, выходя на улицу. Она уже нацепила беспечную на ветру юбочку, впорхнула в туфельки, маечка с неизменно открытым животиком. На лице ее замечательно отражались сразу два чувства: досада на сестру, интерес при виде брата.
“Посмотри, какая она дура, Захарка!” – говорила она всем своим видом.
“Заодно посмотри, какой у меня милый животик, и вообще…” – вроде бы еще прочел Захарка, но не был до конца уверен в точности понятого им. На всякий случай отвернулся.
– Мы пока пойдем яблоки есть, да, Родик? – сказал пацану, сидящему на шее.
– И я с вами пойду, – увязалась Катя.
– Подем, – с запозданием отвечал Захарке Родик к восторгу Кати: она впервые от него слышала это слово.
Они шли по саду, – оглядывая еще зеленые, тяжелые, желтые сорта, – к той яблоньке, чьи плоды были хороши и сладки уже в июле.
Когда Захарка откусывал крепкое, с ветки снятое яблоко, ему казалось, что Катин смех выглядит как эта влажная, свежая, хрусткая белизна.
– А мы маленькие, мы с веточки не достаем, – в шутку горилась Катя и собирала попадавшие за ночь с земли. Она любила помягче, покраснее.
Поочереди они вскармливали небольшие дольки яблок Родику, спущенному на землю (Захарка пугался случайно оцарапать пацана ветками в саду).
Иногда, не заметив, подавали вдвоем одновременно два кусочка яблочка. Безотказный Родик набивал полный рот и жевал, тараща восторженные глаза.
– У! – показывал он на яблоко, еще не снятое с ветки.
– И это сорвать? Какой ты… плотоядный, – отзывался Захарка строго; ему нравилось быть немного строгим и чуть-чуть мрачным, когда внутри все клокотало от радости и безудержно милой жизни. Когда еще быть немного мрачным, как не в семнадцать лет. И еще при виде женщин, да.
Чуть погодя в саду появлялась Ксюша: ей было скучно одной в доме. К тому же брат.
– Почистила картошку? – спрашивала Катя.
– Я тебе сказала: я только что покрасила ногти, я не могу, это что, нужно повторять десять раз?
– Отцу расскажешь про свои ногти. Он тебе их пострижет.
Ксюша срывала яблочко с другой яблони – не той, что была по сердцу старшей сестре, – ни в чем не хотела ей последовать. Ела нехотя, все поглядывая на брата.
– Вкусно зелененькое? – спрашивала Катя с милым ехидством, с прищуром глядя на Ксюшу.
– А твое червивенькое? – отвечала младшая.
К обеду все они шли к старикам. Сестры немедля мирились, когда речь заходила о деревенских новостях.
– Алька-то с Серегой, – утверждала Ксюша.
– Быть не может, он же на Гальке жениться собирался. Сваты уже ходили, – не верила Катя.
– Я тебе говорю. Вчера на мотоцикле проезжали.
– Ну, может, он ее подвозил.
– В три часа ночи, – издевательски отвечала Ксюша, – За мосты…
“За мосты” – так называли те уютные поляны, куда влюбленные деревенские уезжали на мотоциклах или уходили порой.
Захарка посмотрел на сестер и подумал, что и Катя ходила “за мосты”, и Ксюша тоже. Представил на больное мгновение задранные юбки, горячие рты, дыхание и закрутил головой, отгоняя морок, сладкий такой морок, почти невыносимый.
Отстал немного, смотрел на щиколотки, икры сестер, видел лягушачьи, загорелые ляжечки Ксюши и – сквозь наполненный солнечным светом сарафан – бедра Кати, только похорошевшие после родов.
Хотелось, чтобы рядом, в нескольких шагах, была река: он бы нырнул с разбегу в воду и долго не всплывал бы, двигаясь медленно, тихо касаясь песчаного дна, видя увиливающих в мутной полутьме рыб.
– Ты чего отстал? – спросила Ксюша, оборачиваясь.
Захарке хотелось, чтобы этот вопрос задала Катя. Катя разговаривала с Родиком.
– Пойдемте купаться? – предложил он вместо ответа.
– А ты Родика донесешь? – спросила Катя, обернувшись, – несколько шагов она шла по улице вперед спиной, улыбаясь брату.
Захарка расплылся в улыбке, против своей мрачной воли.
– Ко. Неч. Но, – ответил он, глядя Кате в глаза.
Родик тоже, подражая матери, развернулся и пошел задом, посекундно оборачиваясь, сразу запутался в своих ногах, повалился, и все засмеялись.
Они уже не помещались на кухне и обедали в большой комнате, за длинным столом, покрытым цветастой клеенкой, тут и там случайно порезанной ножом, а еще с пригоревшим полумесяцем раскаленного края сковороды.
Сестры хрустели огурцами.
Захарке нравился их прекрасный аппетит.
Было много солнца.
Катя положила Родику картошки в блюдечко. Он копошился в ней руками, весь в сале и масле, поминутно роняя картошку на ноги. Катя подбирала картошку с ножек своего дитя и ела, вся лучась.
Захарка сидел напротив, смотрел на них и тихо гладил голой ступней ногу Кати. Она не убирала ноги и, казалось, вовсе не обращает внимания на брата. Опять подзуживала младшую сестру, слушала бабушку, рассказывавшую что-то о соседке, не забывала любоваться
Родиком. Только на Захарку не смотрела вовсе.
Зато он видел ее неотрывно.
Ксюша замечала это ревниво.
Хлеб был очень вкусный. Картошка была замечательно сладкой.
Ели из общей сковороды, огромной, прожаренной, надежной.
– Завтра дед свинью будет резать, – сказала бабушка.
– Ой, хорошо, что напомнила, – сказала Катя.
– А что? – спросила бабушка.
– Не приду завтра, не могу видеть.
– А кто тебя неволит, не ходи на двор, да и не смотри, – засмеялась бабушка.
– Я тоже не приду, – впервые согласилась с сестрой Ксюша.
Сестры помогли убрать со стола. Захарка в это время смастерил на улице лук – скорей не для Родика, а для себя. Что Родику лук, как ему с ним справиться…
Но пацан неотрывно следил за работой Захарки: как он сначала нашел и срубил подходящий сук, потом, прогнув его, намотал бечевку, попадая в специально прорезанные желобки.
– Лук, – говорил Захарка внятно. – Лллук!
– Ук, – повторял Родик.
– Он у тебя скоро заговорит, – сказала вышедшая Катя.
– На охоту пойдете? – спросила вслед появившаяся Ксюша. – Возьмете меня? Родик, возьмете меня?
Родик, не мигая, смотрел на Ксюшу. Захарка, не моргая, на Катю.
– Только картошку все равно надо почистить, – сказала Катя. – Перед тем, как купаться пойдем. А то папке будет нечего есть…
Они забежали к сестрам. Катя поставила на пол ведро с водой, ведро с картошкой и кастрюльку. Расселись вокруг. Раздала ножи, Ксюше – самый маленький и непоправимо тупой. Та, ругаясь, пошла менять ножик.
– Ну, что делаешь? Вот мать, а… Как тебе доверили ребенка!
– Смотри, чтоб тебе не доверили, – отвечала Катя, сдувая павшую прядь с лица и затем поправляя ее кистью руки, сжимающей нож.
Захарка веселился и старался не смотреть сестрам на колени: у Ксюши они были загорелее, у Кати – белее. У Кати – круглые, у Ксюши – с изящной выпуклой костью, как у какого-то высокого зверя, не знаю, быть может, лани…
А еще Катя сидела чуть дальше от ведра с картошкой и когда склонялась…
“Боже ты мой, что ж ты пристал ко мне с этим…”
Захарка выходил на улицу. Медленно бродили куры, тупые от жары.
– Ахака! – засмеялась Катя в доме, голос ее приближался.
– Слышал, что он сказал? “Де Ахака”? Вот твой Ахака, Родик! Вот он де.
Родик выбежал на заплетающихся ножках, солнечные ресницы, ушки в пушке.
До реки было минут десять ходьбы. Захарка снял шорты и бросился в воду с разбегу, чтобы не видеть, как раздеваются сестры. “Вообще бы их не видеть…” – подумал весело, неправдиво и сразу обернулся на их голоса.
– Как водичка? – спросили сестры одновременно, посмотрели друг на друга сначала недовольно, словно подозревая в издевке, и тут же засмеялись.
В этот день они больше не ссорились.
Катя прихватила с собой яблок. Лежа на берегу, копошась ногами в песке, они грызли румяные плоды. Захарка кидал огрызки в воду.
– Ну, зачем? – тянула брезгливая Ксюша.
– Рыбки съедят.
Катя поминутно садилась и кричала:
– Родик, не заходи глубоко! Нельзя! Там рыбки! Ай!
– Там? – переспрашивал Родик, показывая пальчиком на середину реки, и, вдохновленный, ступал дальше.
– Захарка, скажи ему, он только тебя слушается.
Брат смотрел, грызя яблочный черенок, как из-под плавок Кати выбилось несколько черных завитков, прилипнув к белой, сырой, в золотящихся, непросохших каплях ноге.
– Родик! – закричал он, неожиданно для самого себя громко, так, что пацан вздрогнул.
– Господи, что ж ты так кричишь! – всполошилась Катя, резко поднявшись с песка.
– Я к нему пойду, лежите… – Захарка дошел до Родика.
– Камыша нарвем? – предложил ему. – Лук у нас уже есть, стрелы нужны.
– Подем, – готовно ответил Родик и вылез из воды.
Они пошли вдоль берега, маленькая, невинная лапка в юной руке со странной линией судьбы и глубокой – жизни.
Вернулись с поломанным на стрелы камышом. По дороге Захарка нашел проволоку, накрутил на одну из тростин.
– Ну что, лягушки, заждались жениха? – спросил, натягивая тетиву.
Родик сразу потерял стрелу из вида, не понял, куда она делась, смотрел вокруг себя, удивленный.
Разбудил визг свиньи.
“Режут уже! Черт, не успел!”
Вскочил с кровати, натягивал шорты, едва не падая.
Но свинью пока лишь привязали: перетянутая впившимися в жирную шкуру веревками, она стояла в темноте сарая, и каждый раз при появлении человека начинала визжать.
Захарка наблюдал ее, встав в проеме дверей, едва разлепив глаза, еще не умывшийся, улыбался.
Не было ни единой мысли в голове, но где-то под сердцем тихо торкал в кровь странный вкус сладости чужой, пусть животной, смерти.
“Кричишь, свинья? Хочется тебе жить?” – что-то такое подрагивало в темном и тайном закутке мозга.
Хотя рассудок, внятный, человеческий рассудок подсказывал: надо жалеть, как же так, неужели не жалко?
“Жалко”, – согласился без усилия.
Визг, впрочем, долго терпеть было невозможно.
Захлопнул дверь, подошел к деду, сидевшему на пенечке. Дед подтачивал и без того жуткий нож, все время отсвечивающий на солнце длинным лезвием.
На Захарку дед не посмотрел, строгий.
– Откуда она знает, что ее зарежут? – громко спросил Захарка, едва визг умолк.
Дед на секунду поднял маленькие и отчего-то, как показалось Захарке, неприветливые глаза. Встал, зачем-то побрел к себе в мастерскую.
“Не расслышал”, – подумал Захарка.
– Зверь все знает, – сказал дед негромко, сам себе, ни к кому не обращаясь.
Через минуту дед вернулся, и Захарка понял, что ошибся, подумав о тяжелом настрое деда.
– Не видел, как свинью режут? – спросил дед просто.
– Нет, – ответил Захарка радостно.
Дед кивнул. Не было ясно, что это означает: ну, сегодня узнаешь, или
– и хорошо, что не видел.
Появилась бабушка, позвякивая железными тазами, которых исхитрилась принести сразу штук шесть.
Посмотрела на деда, медленно копошащегося, но торопить не стала, хотя неумолчный визг ей слушать вовсе не желалось.
Захарка потоптался с минуту и решил сбегать в туалет.
Деревянная, приветливая, оклеенная изнутри старыми обоями будка стояла возле огорода. Подходя к туалету, Захарка каждый раз оглядывал грядки с арбузами.
Арбузы были обидно малы и зелены.
“Не успеют к моему отъезду, не успеют”, – привычно огорчился Захарка.
Внутри туалета всегда было сумрачно, но с хорошими солнечными просветами сквозь щели меж досок. Неизменно летали одна или две тяжелые мухи. Никогда не садились больше, чем на несколько секунд.
Снова жужжали стервенело.
На гвозде – старый журнал сельского механизатора. В который раз
Захарка рассматривал его, не понимая ничего. В этом непонимании, ленивом разглядывании запылевших страниц, солнечных щелях, беспутных мухах, близости деревянных стен, желтых обоях, тут и там оборванных, ржавой задвижке, покрытом черной толью, чтоб не подтекало, потолке – во всем была тихая, почти недостижимая, лирическая благость.
Визг оборвался, когда он еще не добежал. Еще пришлось бабушку пропустить: она куда-то торопилась, и по ее виду – чуть взволнованному, но и успокоенному одновременно виду (“…все конечно, слава Богу…”), – Захарка понял, что свинью зарезали.
Дед неспешно красными руками развязывал (мог бы разрезать, но не стал, сберег веревки) узлы, прикрепившие свинью к стояку сарая.
“Нарочно он меня не подождал… или не нарочно?” – подумал Захарка, и ответа не нашел.
Сначала, освобожденный, обвис зад свиньи, – но она еще держалась, привязанная к стояку за мощную шею. Дед отодвинул таз, полный кровью, натекшей из перерезанного горла, и распустил веревку на шее.
Свинья с мягким звуком упала.
Захарка подошел близко, с интересом разглядывая смолкшее животное.
Обычная свинья, только мертвая. Ровный разрез на горле, много белого сала.
– Что-то нож не вижу… – осматривался дед. – Захарка, посмотри.
Нож был воткнут в стену сарая. Рукоятка его была тепла, лезвие в подсыхающей крови.
Он подал нож деду, держа за острие. Измазал пальцы, смотрел потом на них.
Свинье взрезали живот, она лежала, распавшаяся, раскрытая, алая, сырая. Внутренности были теплыми, в них можно было погреть руки.
Если смотреть на них прищурившись, в легком дурмане, они могли показаться букетом цветов. Теплым букетом живых, мясных, животных цветов.
Дед уверенно извлекал сердце, почки, печень. Кидал в тазы. Выдавил рукой содержимое прямой кишки.
Живое существо, смуро встречавшее Захарку по утрам, теревшееся боком о сарай, возбужденно похрюкивавшее при виде ведра со съестным, умевшее, в конце концов, издавать удивительной силы визг, – существо это оказалось ничтожным, никчемным, его можно было разрезать, расчленить, растащить по кускам.
И вот уже лежала отдельная, тупая, свиная голова, носом вверх, с открытой пастью. Казалось, что свинья желает завыть, вот-вот завоет.
И видя эту голову, даже куры немного придурели, и петух ходил стороной, и коза смотрела из темноты иудейскими страдающими глазами.
Захарка прошел в дом. Бабушка, спешившая навстречу с тряпкой в руке, сказала:
– Покушай, я там оставила…
Но он не стал – и не потому, что расхотел есть от вида резаного порося. Ему не терпелось к сестрам. Все это живое, пресыщенное жизнью в самом настоящем, первобытном ее виде и вовсе лишенное души,
– все это с яркими, цветными, ароматными, внутренностями, с раскрытыми настежь ногами, с бессмысленно задранной вверх головой и чистым запахом свежей крови не давало, мешало находиться на месте, влекло, развлекало, клокотало внутри.
Та самая, тягостная ломота, словно от ледовой воды, мучавшая его, нежданно сменилась ощущением сладостного, предчувствующего жара.
Жарко было в руках, в сердце, в почках, в легких: Захарка ясно видел свои органы, и выглядели они точно теми же, что дымились пред его глазами минуту назад. И от осознания собственной теплой, влажной животности Захарка особенно страстно и совсем не болезненно чувствовал, как сжимается его сердце, настоящее мясное сердце, толкающее кровь к рукам, к горячим ладоням, и в голову, ошпаривая мозг, и вниз, к животу, где все было… гордо от осознания бесконечной юности.
Прихватил зачем-то лук, валявшийся у дома, шел с таким ощущением, словно только что убил зверя, и не казался самому себе смешным.
Первым увидел Родика, тот уже распугивал кур, и так его боявшихся. С трудом сдержался от того, чтоб рассказать Родику, как все было. Даже произнес несколько слогов и оборвал себя, вхолостую шевеля нелепыми губами.
Вышла Ксюша. И Катя вышла следом.
– Ну что… зарезали свинью? – спросила Катя, расширяя глаза и такой вид имея, словно убитая свинья вот-вот должна прийти, сипя и хлюпая раскрытым горлом.
Ксюша тоже смотрела напугано.
– Отсюда слышно было, как визжит. Мы все двери и окна закрыли с
Катькой, – сказала.
Захарка любовался на сестер, счастливые глаза переводя с одного милого лица на второе – прекрасное, и выискивал то слово, с которого стоит начать, рассказать про сердце, горло, кровь, и вдруг разом, в одну секунду понял, что сказать ему нечего.
– У вас есть пустые консервные банки? – спросил.
– Есть, – пожав плечами, ответила Ксюша. – Вон, в мусоре, вроде были.
Захарка нарезал от трех консервных банок крышки. Разделил каждую большими ножницами пополам. Пассатижами скрутил, подогнал ко вчерашним камышинам, подбил молотком получившееся острие.
Сестры разошлись по своим делам, только Родик перетаптывался рядом, иногда повторяя “Ук!”, и подолгу сомнительно молчал на Захаркино:
“Стрелы! Скажи: стрелы!”
“Еы”.
– Точно, – согласился Захарка.
Натянул тетиву, запустил стрелу, она взмыла стремительно, потом, казалось, на мгновение застыла в воздухе и мягко пала вниз, в землю воткнувшись.
– Вау, – сказала Ксюша, выйдя с половой тряпкой на крыльцо. – Как красиво!
– Ремонт начинаем сегодня. Нашей Ксюше так хочется свою комнатку в оранжевые цвета раскрасить, что готова на любые жертвы, – ответила
Катя за Ксюшу.
Ксюша, обиженная и на сестру и на брата, выжимала грязную воду из тряпки.
Захарка побродил по саду, погрыз, нехотя, яблоко.
Поносил Родика на шее, потом пацана отправили спать, и Захарка, чтоб не мешаться истово прибирающимся сестрам, отправился к себе.
Во дворе бабушка уже затерла кровь, а свиньи не осталось вовсе: только мясо в тазах.
Скрипнув дверью, вошел в избушку.
Было душно. Он стянул шорты, вылез, чуть взъерошенный, из майки.
Упал на кровать, покачиваясь на ее пружинах. Завалился на бок, потянулся рукой к старой книге с затрепанной обложкой и без многих страниц, да так и не донес ее к себе. Припал щекой к подушке, притих. Вдруг вспомнил, что не выспался, закрыл глаза, сразу увидев
Вошла Ксюша, в смешном купальнике: все на каких-то завязочках с бантиками.
Расщурив глаза, Захарка смотрел на нее.
– Разбудила, спал? – спросила она быстро.
Он не ответил, потягиваясь.
– Мы купаться собрались, – добавила Ксюша, присев на кровать так, чтобы коснуться своим бедром бедра брата. – А то от краски уже голова болит: мы красить начали. Двери.
Захарка кивнул головой и еще раз потянулся.
– Ты отчего молчишь? – спросила Ксюша. – Ты почему все время молчишь? – повторила она веселее, и на тон выше – тем голосом, какой обычно предшествует действию. Так оно и было: Ксюша легко перекинула левую ножку через Захарку и села у него в ногах, крепко упираясь руками ему в колени, сжимая их легко. Вид у нее был такой, словно она готовится к прыжку.
“Я вроде бы и не молчу…” – подумал Захарка, с интересом разглядывая сестру.
Ступнями он иногда чувствовал ее холодные, крепкие ягодицы. Она чуть раскачивала задком из стороны в сторону и вовсе неожиданно пересела выше, недопустимо высоко, – прижав ноги к его бедрам и тихо щекоча
Захарку под мышками.
– А щекотки ты боишься? – спросила она, и без перерыва: – Какая у тебя грудь волосатая… Как у матроса. Ты куда пойдешь в армии служить? В матросы? Тебя возьмут.
Вид у Ксюши был совершенно спокойный, словно ничего удивительного не происходило.
Но Захарка, когда она шевелилась и ерзала на нем, внятно чувствовал, что под тканью ее смешной, в бантиках, одежки живое, очень живое…
Это продолжалось ровно столько, чтобы обоим стало ясно: так больше нельзя, нужно сделать что-то другое, невозможное.
Ксюша смотрела сверху спокойными и ясными глазами.
– Мне так неудобно, – вдруг сказал Захарка, ссадил Ксюшу и сел напротив ее, прижав колени к груди.
Они проговорили еще минуты две, и Ксюша ушла.
– Ну, пойдем купаться? – спросила уже на улице, обернувшись.
– Идем-идем, – ответил Захарка, провожая ее.
– Тогда я Катьку позову. И мы зайдем за тобой, – Ксюша, вильнув бантиком, вышла со двора.
– “Катьку позову…” – повторил он без смысла, как эхо.
Подошел к рукомойнику, похожему на перевернутую немецкую каску. Из отверстия в центре рукомойника торчал железный стержень. Если его поднимаешь – течет вода.
Захарка стоял недвижимо, пристально разглядывая рукомойник, проводя кончиком языка по тыльной стороне зубов. Чуть приподнял железный стержень: он слабо звякнул. Воды не было. Потянул за стержень вниз.
Неожиданно заметил на нем сохлый отпечаток крови.
“Наверное, дед, когда свинью резал, хотел помыть руки…” – догадался.
Вечером Ксюша ушла на танцы, а Катя с Родиком пришли ночевать к бабушке с дедом: чтобы пацан не захворал от тяжелых запахов ремонта.
Долго ужинали. Разморенные едой, разговаривали нежно. Помаргивала лампадка у иконы. Захарка, выпивший с дедом по три полрюмочки, подолгу смотрел на икону, то находя в женском лике черты Кати, то снова теряя. Родик так точно не был похож на младенца.
Его уже несколько раз отправляли спать, но он громко кричал, протестуя.
Захарке не хотелось уходить в избушку, он любовался на своих близких, каких-то особенно замечательных в этот вечер.
Ему вдруг тепло и весело примнилось, что он взрослый, быть может, даже небритый мужик, и пахнет от него непременно табаком, хотя сам
Захарка еще не курил.
И вот он небритый, с табачными крохами на губах, и Катя его жена. И они сидят вместе, и Захарка смотрит на нее любовно.
Он только что приплыл на большой лодке, правя одним веслом, привез, скажем, рыбы, и высокие, черные сапоги снял в прихожей. Она хотела ему помочь, но он сказал строго: “Сам, сам…”
Захарка неожиданно засмеялся своим дурацким мыслям. Катя, оживленно разговаривавшая с бабушкой, мелькнула по нему взглядом, таким спокойным и понимающим, словно знала, о чем он думает, и вроде бы даже кивнула легонько: “Ну сам, так сам… Не бросай их только в угол, как в прошлый раз: не высохнут…”
Захарка громко съел огурец, чтобы вернуться в рассудок.
Дед, давно уже вышедший из-за стола слушать вечерние новости, прошел мимо них из второй комнаты на улицу, привычно приговаривая словно для себя, незлобно:
– Сидите все? Как только что увиделись, приехали откуда…
Беседа случайным словом задела зарезанную нынче свинью. Катя сразу замахала руками, чтобы не слышать ничего такого, и разговорившаяся не в привычку бабушка вдруг рассказала историю, как в пору ее молодости неподалеку жила ведьма. Дурная на вид, костлявая и вечно простоволосая, что не в деревенских обычаях. Травы сушила, а то и мышей, и хвосты крысиные, и всякие хрящи других тварей.
О бабке, между иным прочим, говорили, что она в свинью превращается ночами. Решили задорные деревенские парни проверить этот слух, пробрались ночью во двор к бабке, в поросячий сарай, и в минуту отрезали свинье ухо.
А ранним утром бабку, спешившую с первым солнцем за водой к речке, впервые видели в платке, и даже под черным платом было видно, что голова у нее с одной стороны замотана тряпкой.
Катя сидела, притихнув, неотрывно глядя на бабушку. Захарка смотрел
Кате через плечо, в окошко, и вдруг сказал шепотом:
– Кать, а что там в окне? Никак свинья смотрит?
Катя вскочила и взвизгнула. Бабушка хорошо засмеялась, прикрывая красивый рот кончиком платочка. Да и Катя охала, перебегая от окошка на другой конец стола, не совсем всерьез. Однако на Захарку начала ругаться очень искренне:
– Дурак какой! Я же боюсь этого всего…
Посмеялись еще немного.
– Сейчас пойдешь в свою избушку, а тебя самого свинья укусит, – посулила Катя негромко.
Захарка отчего-то подумал, что свинья укусит его за вполне определенное место, и Катя о том и говорила. У него опять мягко екнуло в сердце, и он не нашелся, что ответить про свинью, потому что подумал совсем о другом.
– А ты тут оставайся спать, – предложила бабушка Захарке полувшутку-полувсерьез, словно и правда опасаясь за то, чтоб внука не покусала нечисть; сама бабушка никогда ничего не боялась.
– Места хватит, всем постелем, – добавила она.
– Изба большая – хоть катайся, – сказал вернувшийся с улицы дед, обычно чуть подглуховатый, но иногда нежданно слышавший то, что говорилось негромко и даже не ему. Все снова разом засмеялись, даже
Родик скривил розовые губешки.
Дед издавна считал свою избу самой большой, если не во всей деревне, то на порядке точно.
Сходит к кому-нибудь, например, на свадьбу, вернется и скажет:
– А наша-то, мать, изба поболе будет? Тесно там было как-то.
– Да там четыре комнаты, ты что говоришь-то, – дивилась бабушка. – И сорок три человека званых.
– У нас тут восемнадцать душ жило, при отце моем, – в сотый раз докладывал он Захарке, если тот случался поблизости. – Шесть сыновей, все с женами, мать, отец, дети… Лавки стояли вдоль всех стен, и на них спали. А ей вдвоем теперь тесно, – сетовал на бабушку.
В этот раз он про восемнадцать человек не сказал, прошел, делая вид, что смеха не слышит и не видит. Включил в комнате телевизор погромче
– так, чтоб его гомон наверняка можно было разобрать в соседнем доме, где жил алкоголик Гаврило, никаких электрических приборов не имевший.
Катя помогла бабушке прибирать со стола. Захарка изображал Родику битву на вилках, пока вилки у него тоже не отобрали, унеся в числе остальной грязной посуды.
Они прошли в комнату, к подушкам и простыням, имеющим в деревне всегда еле слышный, но приятный, чуть кислый вкус затхлости: от больших сундуков, обилия ткани, долго лежавшей в душной тесноте.
Захарке достался диван. Он дождался, пока выключат свет, быстро разделся и лег, запахнувшись одеялом, хотя было тепло.
Дед спал на своей кровати, бабушка на своей. Кате с Родиком досталась низкая лежанка, стоявшая в другом от Захарки углу комнаты.
Захарка лежал и слушал Катю, ее вздохи, ее движение, ее голос, когда она строгим шепотом пыталась урезонить Родика.
Словно пугаясь, что и в темноте она увидит его взгляд, Захарка не смотрел в сторону Кати.
Родик никак не унимался, ему непривычно было на новом месте, он садился, хлопал пяткой по полу, пытался рассмешить мать, вертясь на лежанке. Когда он в который раз влез куда-то под одеяло, запутавшись в пододеяльнике, Катя резко села, и сразу же раздался треск и грохот: в деревянной лежанке что-то подломилось.
Родик получил по затылку, заныл, убежал к бабушке на кровать.
Включили ночник: на лежанке спать было нельзя, она завалилась на бок.
– Ложись к брату, – сказала просто бабушка.
Захарка придвинулся на край дивана, руки вдоль тела, взгляд в потолок, и все равно заметил, как мелькнул белый лоскут треугольный.
Катя легла у стены.
Они оба лежали не дыша. Захарка знал, что Катя не спала. Он не чувствовал тепла Кати, не касался сестры ни миллиметром своего тела, но неизъяснимое что-то, идущее от нее, ощущалось физически остро, всем существом.
Они не двигались, и Захарке было слышно, как у Кати взмаргивают ресницы. Потом в темноте раздавался почти неуловимый звук раскрывающихся, чуть ссохшихся губ, и тогда Захарка понимал, что она дышит ртом. Повторял это же движение, чувствовал, как воздух бьется о зубы, и знал, что она испытывает то же самое: тот же воздух, тот же вдох…
Родик пролежал спокойно минут десять, казалось, что он уже заснул.
Но вдруг раздался его ясный голос:
– Маме.
– Спи-спи, – сказала бабушка.
– Маме, – повторил он требовательно.
– К маме хочешь?
– Да. Маме, – внятно повторил Родик.
Катя не отзывалась. Но Родик уже перебрался через бабушку и, двигаясь наугад в темноте, подошел к дивану.
Захарка подхватил его и положил между собой и Катей. Пацан счастливо засмеялся и сразу начал, при помощи задранных вверх ножек, какую-то бодрую игру с одеялом. Тем более, что ему было тесно, и своими острыми локотками он упирался одновременно в мамин бок и в Захаркин.
– Нет, так мы не заснем, – сказал Захарка.
Быстро, пока никто не успел ничего сказать, он вышел, прихватив с пола шорты и бросив напоследок добродушное:
– Пойду свинью навещу. Спите.
В прихожей он влез в свои шлепанцы, одел, чертыхаясь, шорты и вышел на улицу. Было звездно, прохладно, радостно.
– Свинья не укусит, – повторял он, улыбаясь самому себе, не думая ни о какой свинье. – Не укусит, не выдаст, не съест…
В своей избушке сел на кровать и сидел, покачивая ногами, с таким видом, будто придумал себе занятие на всю ночь. Смотрел в маленькое окошко, где луна и туча.
Ранним, свежим утром Захарка с большим удовольствием красил двери и рамы в доме сестер.
Теплело медленно.
Когда появлялась Катя в белой рубашке, концы которой были завязаны у нее на животе, и в старых, завернутых по колени, восхитительно идущих ей трико, он легко понимал, что не заснул бы ни на секунду, если б остался рядом с ней.
Много смеялся, дразня по пустякам сестер, чувствовал, что стал непонятно когда увереннее и сильнее.
Ксюша повозила немного вялой кистью и ушла куда-то.
Катя рассказывала, веселясь, о сестре: какая она была в детстве, и как это детство в одно лето завершилось. И о себе говорила, какие странности делала сама, юной. И даже не юной.
– Дура, – сказал Захарка в ответ на что-то, неважное.
– Как ты сказал? – удивилась она.
– Дура ты, говорю.
Катя замолчала, ушла разводить краску, сосредоточенно крутила в банке палкой, поднимая ее и глядя, как стекает густое, медленное.
Спустя, наверное, часа три, докрасив, сидели на приступках дома.
Невнятной тропинкой, ни разу не хоженой Захаркой, они тихо побрели куда-то задами деревни, с неизменным Родиком на плечах.
Шли сквозь тенистые кусты, иногда вдоль ручья, а потом тихой пыльной дорогой, немного вверх, навстречу солнцу.
Выбрели для Захарки неожиданно к железной оградке, железным воротцам с крестом на них.
– Старое кладбище, – сказала Катя негромко.
Родику было все равно, куда они добрались, и он понесся меж могил и ржавых оградок, стрекоча на своем языке.
Они шли с Катей, читая редкие старорусские имена, высчитывая годы жизни, радуясь длинным срокам и удивляясь – коротким. Находили целые семьи, похороненные в одной ограде, стариков, умерших в один день, бравых солдатиков, юных девушек. Гадали, как, отчего, где случилось.
У памятника без фото, без дат встали без смысла, смотрели на него.
Катя – впереди, Захарка за ее плечом, близко, слыша тепло волос и всем горячим телом ощущая, какая она будет теплая, гибкая, нестерпимая, если сейчас обнять ее… вот сейчас…
Катя стояла, не шевелясь, ничего не говоря, хотя они только что балагурили без умолку.
Внезапно налетел как из засады Родик, и все оживились – поначалу невпопад, совсем неумело, произнося какие-то странные слова, будто пробуя гортань. Но потом стало получатся лучше, много лучше, совсем хорошо.
Вернулись оживленные, словно побывали в очень хорошем и приветливом месте.
Снова с удовольствием взялись за кисти.
Весь этот день и его запахи краски, неестественно яркие цвета ее, обед на скорую руку – зеленый лук, редиска, первые помидорки, – а потом рулоны обоев, дурманящий клей, мешающийся под ногами Родик, уже измазавшийся всем, чем только можно, – в конце концов, его ответили к бабушке, – и все еще злая Ксюша (“…поругалась со своим…”
– шептала Катя), и руки, отмываемые уже в размытых летних сумерках бензином, – все это, когда Захарка, наконец, к ночи добрался до кровати, отчего-то превратилось в очень яркую карусель, кажется, цепочную, на которой его кружило, и мелькали лица, с расширенными глазами, глядящими отчего-то в упор, но потом сиденья на длинных цепях относило далеко, и оставались только цвета: зеленый, синий, зеленый.
И лишь под утро пришла неожиданная, с дальним пением птиц, тишина – прозрачная и нежная, как на кладбище.
“…Всякий мой грех… – сонно думал Захарка, -…всякий мой грех будет терзать меня… А добро, что я сделал, – оно легче пуха. Его унесет любым сквозняком…”
Следующие летние дни, начавшиеся с таких медленных и долгих, вдруг начали стремительно, делая почти ровный круг цепочной карусели, проноситься неприметно, одинаково счастливые до того, что их рисунок стирался.
В последнее утро, уже собравшись, в джинсах, в крепкой рубашке, в удивляющих ступни ботинках, Захарка бродил по двору.
Думал, что сделать еще. Не мог придумать.
Нашел лук и последнюю стрелу к нему. Натянул тетиву и отпустил.
Стрела упала в пыль, розовое перо на конце.
“Как дурак, – сказал себе весело. – Как дурак себя ведешь”.
Поцеловал бабушку, обнял деда, ушел, чтоб слез их не видеть. Легкий, невесомый, почти долетел до большака, – так называлась асфальтовая дорога за деревней, где в шесть утра проходил автобус.
К сестрам попрощаться не зашел: что их будить!
“Как грачи разорались”, – думал дорогой.
Еще думал: “Лопухи, и репейник ароматный”.
Ехал в автобусе с ясным сердцем.
“Как все правильно, Боже мой! – повторял светло. – Как правильно,
Боже мой! Какая длинная жизнь предстоит! Будет еще лето другое, и тепло еще будет, и цветы в руках…”
Я начну вообще издалека. Я американец, но у меня немного необычная судьба. Мой дед был профсоюзным активистом, которого в 1927 году пригласили в Россию. Он приехал в Москву, там познакомился с моей бабушкой. Мой отец родился в Москве.
И его назвали Феликсом.
Да. Бабушка моя была русской интеллигенткой. Они уехали в Америку спустя пять лет, и в 1932 году дед стал генеральным секретарем Коммунистической партии США. И оставался им до 1945 года, когда его прогнали со скандалом, потому что он недостаточно поддерживал Сталина. Многих его соратников в Восточной Европе убили. А вскорости он попал в жернова «маккартизма» – он провел большую часть пятидесятых годов, давая показания в Конгрессе, в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Мой отец тогда как раз заканчивал аспирантуру в Принстоне, он математик, – и из-за своей фамилии не мог найти работу ни в одном американском университете. Его забрали в армию, но, когда там выяснили, что он сын коммуниста, поставили на неважную работу: он работал заправщиком на бензоколонке на военной базе в Северной Каролине. В конце концов все успокоилось, мою семью реабилитировали, мой отец стал крупным математиком. Я родился в 1964 году. В подростковом возрасте, как и положено потомку коммунистов, решил надеть деловой костюм и стать капиталистом. В 1989 году я закончил бизнес-школу. Это был год падения Берлинской стены. И я решил, что раз мой дед был коммунистом в Америке, то я стану капиталистом в Восточной Европе. В том же году я переехал в Лондон.
Почему в Лондон?
Потому что в деловом плане Лондон по отношению к Восточной Европе – как Гонконг к Китаю. Я стал заниматься бизнесом в Восточной Европе. Меня очень заинтересовала ваучерная приватизация в России, потому что для того, чтобы в ней участвовать, не надо было иметь никаких специальных связей. Покупаешь ваучеры, меняешь на акции, и эти акции стоят гораздо меньше, чем акции сравнимых компаний в любой другой стране. В конце концов я открыл собственный инвестиционный фонд, Hermitage Capital, и в 1996 году переехал в Москву. В России абсолютно все тогда было недооценено. Инвесторы очень боялись России, им не хватало информации. В результате все, что покупал фонд, стало очень быстро расти в цене.
Сколько вы купили?
Первоначальный размер фонда был двадцать пять миллионов долларов. И эти вложения выросли на сотни процентов. Когда у тебя происходит такой рост, твои инвесторы начинают рассказывать о тебе своим друзьям. Со временем мы стали третьим по величине инвестиционным фондом в России. На пике объем наших вложений был равен четырем с половиной миллиардам долларов.
Это когда?
В 2005-м. Проблема заключалась в том, что, хоть нам и принадлежали акции компаний, больше нам ничего не принадлежало. Я понял это не сразу, а году в 1998-м.
Что это значит?
Если вам принадлежит один процент какой-нибудь американской или французской компании, то вам положен один процент прибыли, вы являетесь владельцем одного процента активов – это и есть ваш экономический интерес в компании. Но в России один процент акций – это запись в реестре акционеров. А вся прибыль и активы, как правило, контролируются другими людьми при помощи той или иной коррупционной схемы.
Иными словами, акции имело смысл покупать, чтобы перепродать, а держать смысла не было. В каких компаниях это происходило – из тех, в которых вы купили акции?
В «Газпроме», например, в РАО ЕЭС, в нескольких нефтяных компаниях. Мы решили с этим бороться. Я практически не говорил по-русски, и политических связей у меня никаких не было. Ну то есть я был никто. Но у меня были умные русские сотрудники. И вот эти умные аналитики поставили перед собой задачу – понять, как организовано корпоративное воровство, то есть кто ворует деньги у акционеров и каким именно образом. Знаете, говорят, что Россия непрозрачная, и это правда. Но зато Россия в пять раз более забюрократизирована, чем любая европейская страна. Существуют бесчисленные формы отчетности, которые собирают различные министерства. Их просто нужно было научиться читать.
То есть если в вашем распоряжении достаточно юристов…
Необязательно даже юристов. Если у вас есть умные, настойчивые, умеющие логически мыслить аналитики, готовые копаться в бумагах в министерствах и в регистрационных палатах, можно много узнать. Мы начали заниматься так называемыми следственными аудитами. Точнее, мы называли это «аналитикой корпоративного мошенничества». Обнаружилось, что воровство сконцентрировано в руках небольшой группы людей. Говорят еще, что Россия – очень коррумпированная страна. Но все нити коррупции находятся в руках горстки людей. А большинству ничего не перепадает.
Так кто входит в эту небольшую группу?
В случае с «Газпромом» – девять топ-менеджеров компании.
Это какой год?
Анализ «Газпрома» мы проводили в 1999 году. Еще мы изучали Сбербанк, там новые акции были размещены по закрытой подписке по низкой цене, что было невыгодно ни для банка, ни для других акционеров. В «Сургутнефтегазе» существовали какие-то безумные схемы владения акциями, позволяющие руководству оставаться на местах бесконечно, не имея в собственности никаких ценных бумаг или почти не имея. Эту информацию мы отдавали журналистам. Нам повезло: в Москве тогда было огромное количество иностранных журналистов, очень заинтересованных в результатах нашего анализа; мы за них сделали львиную долю работы, и все это можно было перепроверить. Так нам удавалось влиять на компании. Информация, которую мы собрали по «Газпрому», попала в New York Times, Financial Times, Wall Street Journal, Businessweek. Когда это появлялось в международной прессе, российская пресса тоже начинала об этом писать. А у этого уже были последствия. И надо сказать, что мы по-настоящему разогнались как раз в то время, когда к власти пришел Путин. Но он стал президентом президентской администрации, а не президентом России.
В каком смысле?
У него были десятки тысяч сотрудников в подчинении. Но губернаторы управляли своими регионами, как независимыми государствами. Олигархи платили деньги министрам и депутатам и считали их своими подчиненными. Пресса существовала для влияния на бизнес и политику, а не для объективного освещения событий. В результате у Путина, а до него – у Ельцина не было власти, которая должна быть у главы суверенного государства. Я никогда не встречался с Путиным, но считаю, что у нас были общие интересы: люди, которые воровали деньги у компаний, отбирали у него власть. И он очень положительно реагировал на наши попытки привлечь внимание к воровству.
В чем выражалась эта положительная реакция?
Например, нам позвонил Александр Волошин, который тогда был главой администрации президента, и пригласил сделать доклад о том, что мы раскопали о РАО ЕЭС, у которого в тот момент был план за бесценок распродать все активы. Мы все рассказали, и вскорости правительство согласилось вступить в переговоры о реструктуризации компании с миноритарными акционерами. Я считаю, что мы спасли компанию для всех ее акционеров, среди которых было и государство. Когда мы рассказали о том, что происходит в «Газпроме», сняли Рема Вяхирева, на котором лежала ответственность за исчезновение десяти процентов активов. Мне казалось, что Россия движется в верном направлении.
Но снятие Рема Вяхирева трудно назвать наказанием.
Конечно. Но нам-то было важно не посадить Вяхирева, а остановить коррупцию в «Газпроме».
И она остановилась?
В период с 1996 по 1999 год с баланса «Газпрома» исчезли активы, равные всем активам американской компании Exxon (Exxon Neftegaz Limited, дочернее предприятие крупнейшей в мире негосударственной нефтегазовой компании Exxon Mobile Corporation. – Прим. ред.). Они оказались под контролем девяти членов руководства компании. В 1999 году пришел Алексей Миллер, он пообещал, что активы перестанут покидать компанию.
То есть крали не прибыль, а именно собственность.
И это волновало нас больше всего. Потому что, если крадут прибыль, ее хотя бы в следующем году можно получить. А в «Газпроме» разворовывали собственно компанию. В результате недооцененность акций компании была равна 99,7 процента. После снятия Вяхирева цена акций выросла вдвое, затем – еще вдвое. В конечном счете – в сто раз. Это не значит, что воровство совсем прекратилось или что акции стоят столько, сколько должны. Скажем, недооцененность сократилась с девяноста девяти процентов до девяноста.
А теперь кто ворует?
Нынешнее руководство. Но уже не собственность, а только прибыль.
И это лучше.
И это лучше. Вместо того чтобы украсть месторождение, они, скажем, продают газ на Украину и забирают себе часть прибыли. Или строят трубопровод и тратят на него в три, или в пять, или в десять раз больше, чем он должен стоить, – это откаты. Так вот, мы эту же операцию по вскрытию механизмов хищений повторили с «Газпромом», со Сбербанком, с РАО ЕЭС и так далее. И, в общем, как только мы достигали какого-то успеха, цена акций вырастала. В период с 1999 по 2003 год у нас многое получалось, потому что наши интересы очевидно совпадали с интересами режима Путина. Так что у меня тогда была лучшая в мире работа. Я очень много зарабатывал, и при этом я чувствовал, что делаю историю, меняя Россию к лучшему. И всякий раз, когда наша кампания против кого-нибудь из злодеев заканчивалась каким-нибудь даже небольшим успехом, мы все кричали «ура», и командный дух у нас в компании был таким, какого не бывает, ведь редко кому удается одновременно делать деньги и творить добро. К сожалению, этот золотой период моей карьеры закончился – а я не заметил, что он закончился, – в октябре 2003 года, когда арестовали Ходорковского. Он был одним из тех, с кем мы боролись, и мне тогда казалось, что это очередной шаг к решению проблемы коррупции.
Фото: Nick Ballon
Разве ЮКОС к тому времени не стал образцово-показательной компанией с точки зрения прозрачности, корпоративного управления?
Стал. Но в 1999 году, когда фонд был одним из крупных акционеров ЮКОСа, их акции были обвалены руководством ЮКОСа и подешевели на 99,5 процента, потому что они занимались тем же, что и все остальные.
А потом что случилось?
А потом они исправились, очистились, но мне казалось, что за всю ту боль, которую они нам причинили, за те два года, что мы с ними боролись, они еще должны поплатиться, – в общем, я был все еще зол. Так что я радовался аресту Ходорковского, и я не понимал, что в этот момент Россия бесповоротно изменилась.
Каким образом?
Сразу после ареста Ходорковского мы все обсуждали, сколько он пробудет в тюрьме: неделю или две. Потому что все же знают, что в России за деньги можно купить все. Так что если самого богатого человека в России арестовали, то вопрос только в том, сколько ему придется заплатить за освобождение. Прошла неделя. Две недели. Мы думали, он не рассчитал сумму выкупа. Месяц, два месяца. И тогда богатые люди в России задумались о том, правда ли любую проблему можно решить за деньги. Окончательно все стало понятно летом 2004 года, когда начался суд над Ходорковским и в зал суда пустили телекамеры. А ведь в российском суде нет никакой презумпции невиновности – обвиняемого сажают в клетку, как зверя. И когда телекамеры снимают самого богатого человека в России в клетке, это являет собой послание всем остальным богатеям: «Вы тоже можете оказаться в клетке». Думаю, многие олигархи сидели тем летом на своих яхтах, пришвартованных где-нибудь у Антиба, смотрели CNN и чувствовали, что мир рушится.
Но вы-то по-прежнему думали, что это хорошо?
Я был антиолигархом, и я ждал, кто станет следующим. Я думал, это настоящая справедливость. А на самом деле, я полагаю, все эти олигархи один за другим сходили к президенту и договорились о том, как им теперь себя вести, чтобы тоже не оказаться в клетке. Так из врагов Путина они превратились в его партнеров. А я продолжал жить в своем идеальном мире, думать, что Путин делает Россию лучше, делает из нее нормальную страну. А он просто подминал под себя олигархов, чтобы стать самым главным олигархом.
И когда вы это поняли?
Я был идеалистичен и наивен. Я продолжал со своими антикоррупционными кампаниями. В 2004 году мы опубликовали разоблачительные материалы о «Газпроме» – уже не об уводе активов, а о хищениях, связанных со строительством и с продажами. Мы подали в суд на «Сургутнефтегаз», чтобы сделать прозрачной их структуру владения акциями. «Транснефть» не платила дивиденды, и с ними мы тоже боролись. К этому моменту я уже жил в России почти десять лет, я создал крупнейшую инвестиционную компанию с иностранным капиталом. Я летел в Москву из Лондона 13 ноября 2005 года, в воскресенье вечером. Я прибыл в VIP-лаунж в аэропорту Шереметьево-2. Процесс, который в VIP-зоне должен был занять пять минут – штамп в паспорте, ты выходишь, – тянулся необычайно долго. Прошел час, паспорт еще не отдали. Я попросил своего водителя подойти к паспортному контролю. Там начались какие-то крики, и тут вдруг несколько людей в форме зашли в VIP-лаунж, сказали, что в страну меня не пустят, и отвели меня в накопитель, где я провел следующие пятнадцать часов.
Какие там были условия?
Ничего особенного. Неудобные пластмассовые кресла. Основная разница в том, что в VIP-зоне дают чай и обращаются с тобой хорошо, а в этом отстойнике с тобой обращаются как с преступником. Что со мной дальше будет, мне никто не сказал. Просто за десять минут до вылета рейса «Аэрофлота» в Лондон в одиннадцать утра за мной пришли, отвели и посадили в самолет. Я был уверен, что это ошибка. Я же так старался для России. Я был уверен, что моя работа против коррупции ценится властью. Мне постоянно звонили от министров и просили дать им копию моих презентаций в формате PowerPoint.
Ну, вы позвонили министрам?
Я прилетел в Лондон и позвонил всем, кого я знаю. Грефу, Кудрину, Шувалову, Вьюгину (Герман Греф – на тот момент министр экономического развития и торговли РФ, в настоящее время председатель правления Сбербанка, Алексей Кудрин – министр финансов, Игорь Шувалов – первый заместитель председателя правительства РФ, Олег Вьюгин – до 2007 года руководитель Федеральной службы по финансовым рынкам, сейчас председатель совета директоров МДМ-банка. – Прим. ред.). Они все сказали, что ничего не знают.
Вы им верите?
Думаю, они действительно не знали. Думаю, решение принималось кем-то очень высоко, и причем в ФСБ.
Кем?
Непосредственным исполнителем решения был человек по имени Виктор Воронин (генерал-майор Виктор Воронин, заместитель главы департамента ФСБ по борьбе с экономическими преступлениями. – Прим. ред.). Я британский гражданин. Посол Великобритании отправил письмо министру иностранных дел России с вопросом, почему меня не пускают. Пришел ответ, что мне отказано во въезде на основании статьи 27 федерального закона о въезде и выезде. Эта статья позволяет отказать во въезде из соображений национальной безопасности.
А почему, кстати, вы британский гражданин?
Я приехал сюда в 1989 году, женился, обустроился. Здесь мой дом уже двадцать два года. Вот я и получил гражданство.
Но от американского не отказались?
Отказался, надо было выбрать. В общем, Джек Строу, тогдашний министр иностранных дел, стал регулярно упоминать о моем деле в разговорах с Сергеем Лавровым. Лавров всякий раз делал вид, что он не знает, в чем дело.
Фото: Nick Ballon
Вы ему не верите?
Нет, конечно.
Почему?
Думаю, после первого упоминания он навел бы справки. Министр иностранных дел Великобритании три раза спрашивает его, почему человеку отказано в визе, а он всякий раз отвечает, что не знает, – значит, он врет. А я не хотел разделить судьбу Ходорковского – ни деловую, ни личную. Так что я сделал две вещи: обезопасил людей и капиталы. Во-первых, я попросил всех своих сотрудников переехать в Великобританию.
Это сколько человек?
Около двадцати человек сотрудников с семьями.
Такая была маленькая компания?
Маленькая, да. Во-вторых, фонд продал акции в российских компаниях или перевел их в другие финансовые инструменты. Это было сделано тихо, без привлечения к себе внимания.
Как можно продать такое количество акций, не привлекая к себе внимания?
Продажа акций – это не продажа компании. Если фонду принадлежал один процент компании, а акции высоколиквидны, вы можете продать их в разные дни, через разных брокеров. Таким образом мы ликвидировали вложений на четыре с половиной миллиарда долларов за лето 2006 года, и никто этого не заметил.
И что вы сказали своим инвесторам?
Фонд вернул им деньги. Когда меня выгнали из России, многие из них потеряли желание туда вкладывать. Так что мы основали новый бизнес, стали вкладывать в другие страны, и я думал, что эта глава моей жизни, связанная с Россией, интересная и страшная, закончилась. Если бы так оно и было, это бы так и осталось интересной историей.
Слегка душераздирающей.
Душераздирающей, да, но всего лишь историей. А вот то, что произошло потом, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. 27 января 2007 года я был на Всемирном экономическом форуме в Давосе. Там был так называемый русский ужин, организованный не Россией, а Всемирным экономическим форумом, поэтому я и был приглашен. Присутствовал Дмитрий Медведев, тогда он был первым вице-премьером, но уже метил в преемники. Он сказал какую-то пустую речь, все перешли к десерту, а он сидел один, тоже ел десерт. И я подумал: а подойду-ка я к нему и попрошу восстановить мою визу. Я подошел, и как раз в тот момент, когда я начинал говорить, все присутствующие вдруг спохватились, что есть возможность поговорить с будущим президентом России. И многие повставали со своих мест и окружили нас. Включая нескольких журналистов. Как раз когда они все подтянулись, я дошел до сути своего обращения, то есть до просьбы восстановить визу. Не знаю, что он думал в этот момент, но он принял, как мне кажется, очень политически верное решение, а именно, будучи окруженным западными журналистами и имея перед собой вызывающего симпатию западного человека, который просит вернуть ему визу, правильно сказать: «Я сделаю, что смогу». Так он и сказал. Он попросил меня дать ему копию моего заявления на визу и пообещал подать его с собственной положительной рекомендацией.
Он знал, кто вы?
Он прекрасно знал, кто я, потому что он был членом совета директоров «Газпрома», когда мы занимались «Газпромом», и в 2005 году мы с ним встречались лично. Так вот, в ответ на заявление я получил не визу, а телефонный звонок от подполковника Артема Кузнецова из московской налоговой полиции. Он позвонил моему заместителю и сказал: мол, я понимаю, господин Браудер хотел бы получить визу, мне предстоит написать докладную по этому поводу, и я предлагаю встретиться в неформальной обстановке, чтобы обсудить, что я напишу. С 1996 по 2005 год в России мы успешно избегали такого рода просьб: мы просто никогда не встречались ни в какой неформальной обстановке ни с какими полицейскими, избегали любых двусмысленных ситуаций. Я могу честно сказать, что ни разу не давал взятку. Даже в машине, даже когда меня останавливали.
Фото: Nick Ballon
Как вам это удавалось?
Нас мало замечали, потому что мы существовали в эфире, на финансовых рынках, где мы почти не сталкивались с властями. А водителем у меня работал бывший милиционер, так что, когда нас останавливали, он показывал свои документы и ему отдавали честь. Так что я ни рубля никогда взяток не давал. И это отличная политика: если ты не даешь взяток, их от тебя и не ждут. А в таких ситуациях надо просто отказываться от встречи. Мы ответили, что готовы отвечать на официальные запросы. В девяноста девяти случаях из ста такая реакция срабатывает, и история на этом заканчивается. Но это был тот случай, когда история не закончилась. 4 июня 2007 года все тот же Артем Кузнецов и еще двадцать пять налоговых полицейских провели обыск в нашем московском офисе. А потом такой же обыск в офисе наших юристов, Firestone Duncan.
Почему у вас оставался офис в Москве, если вы вывезли всех сотрудников?
Офис был оплачен на пару лет вперед, а у меня оставалась слабая надежда на возвращение.
Там никого не было?
Там был секретарь и один человек, приехавший из Лондона. Но там ничего не было, только старые бумаги. А вот в офисе наших юристов они нашли то, что их интересовало: документы, свидетельствующие о том, что у нас было три компании, которые являлись держателями акций, то есть через которые мы инвестировали крупные суммы денег. Активов у этих компаний уже не оставалось, но сами компании ликвидированы не были: дело в том, что в России, чтобы закрыть компанию, которая прекратила свою деятельность, не разоряясь на проведение аудитов, проще подождать и в течение трех лет сдавать отчетность, показывая, что никакой деятельности предприятие не осуществляет. Поэтому документы на эти компании и хранились у наших юристов. Полиция искала печати, лицензии, уставные документы этих компаний. Один из молодых юристов в Firestone Duncan посмотрел ордер и сказал: «У вас ордер не на эти компании, вы не имеете права изымать все это». Его отвели в переговорную и жестоко избили.
Как его зовут?
(Называет юриста. – М.Г.) Пожалуйста, не упоминайте его имя в статье: он по-прежнему в Москве. И он очень напуган. В общем, они забрали все эти документы, а мы перепугались, потому что не понимали, что все это значит. Следующее событие произошло спустя четыре месяца: в наш московский офис позвонили из Санкт-Петербургского арбитражного суда сообщить, что против наших компаний вынесено судебных решений на несколько сот миллионов долларов. Как это? Нас же даже не вызывали в суд. Мы позвонили лучшему, по нашему мнению, юристу в Москве, человеку по имени Сергей Магнитский, и попросили его выяснить, что происходит. Мы позвонили и другим юристам – всего семь человек из четырех разных юридических компаний стали исследовать это дело. Вскорости вышел на связь Сергей и сказал, что произошло что-то невероятное. Согласно документам, которые он обнаружил в регистрационной палате, наши компании нам больше не принадлежат. Как это? Он сказал, что они теперь переведены на баланс некой компании под названием «Плутон», зарегистрированной в Татарстане. Какой такой «Плутон»? А он говорит: «Плутон» принадлежит человеку по имени Виктор Маркелов. Кто такой Виктор Маркелов? Он говорит: я тоже задался этим вопросом и выяснил, что Виктор Маркелов был осужден за убийство и вышел на свободу спустя полтора года. А как он стал владельцем наших компаний? Сергей объяснил: для этого нужны печати и уставные документы. То есть то, что изъяли из офиса наших юристов. Сергей говорит: дальше – хуже. Документы использовались еще и для того, чтобы фальсифицировать ряд договоров, по которым выходит, что ваши компании задолжали миллиард долларов каким-то другим трем компаниям-пустышкам. К этим фальшивкам прилагались разные документы, изъятые из нашего офиса, – это легко было проследить, потому что повторялись даже опечатки, которые были в наших документах. И дальше что? Сергей говорит: на основании этих договоров от имени компаний-пустышек в суд были поданы к нашим компаниям исковые заявления. Но самое интересное, что в суд от имени наших украденных компаний пришли три незнакомых нам юриста, защищаться не стали, а сразу признали долги на миллиард долларов по фальшивым контрактам.
Почему это происходило в суде Санкт-Петербурга, а не Москвы?
Суды были и в Петербурге, и в Москве, и в Казани. Это суды, где у них были связи. А формально они обращались в суды по месту регистрации компаний, которые подавали иски в суд. Если бы дело было в нормальном суде в нормальной судебной системе, судья попробовал бы разобраться: если юристы сразу признают долги, то зачем они вообще пришли в суд? То есть очевидно, что судьи, которые приняли к рассмотрению эти дела и приняли по ним решения за пять минут, были изначально задействованы во всей схеме. В то же время Кузнецов отправился в банки, где у нас были счета, в поисках денег.
Откуда вам это известно?
Нам стали звонить из банков: «У нас тут Кузнецов, у него официальный запрос на руках». Слава богу, мы все ликвидировали – иначе они бы просто украли у нас миллиард долларов. Так что мы были спокойны. То есть история ужасная, цинизм неслыханный, все довольно страшно, но денег им не досталось. Но Сергей – я просто должен вам сказать, что Сергей правда был умнее всех в Москве. Его мозг работал в десять раз быстрее. Сергей сказал: «Я не знаю, что именно происходит, но я точно могу вам сказать, что это не конец». Он продолжил расследование. То есть он рассылал запросы во все официальные ведомства, в которых эти компании могли так или иначе отметиться. В большинстве случаев запрос оставался без ответа или мы получали бессмысленный ответ. Но это был сговор таких масштабов, что злодеи просто не могли поговорить с каждым человеком, который был так или иначе задействован, и каждого заткнуть. Так что в один прекрасный день Сергей получил ответ от налогового ведомства в Химках – там просто кого-то не предупредили, что нам нельзя отвечать. В ответе была информация о том, что украденные у нас компании открыли почему-то новые счета в двух банках: Универсальный сберегательный банк и «Интеркоммерц». Мы никогда не слышали о таких банках. Почему? Да потому что это были одни из самых маленьких банков в России. Общая капитализация Универсального была равна миллиону долларов. На все банки есть полная информация в базе данных Центробанка, и эта информация общедоступна. С сайта Центробанка Сергей получил следующую информацию: как только эти счета открылись в Универсальном банке, сумма его активов подскочила с миллиона долларов до двухсот миллионов – за сутки. Точная цифра что-то Сергею напоминала – это была сумма налогов, заплаченных тремя украденными компаниями: двести тридцать миллионов долларов. Тут только мы поняли, что смысл всей схемы заключался в том, чтобы украсть уплаченные нами налоги. Тогда мы уже стали пересчитывать суммы, на которые были поданы иски в Москве, Петербурге и Казани: общая сумма была в точности равна совокупной прибыли трех компаний в предыдущем году. Попросту говоря, в 2006 году наши компании заработали миллиард долларов и заплатили двести тридцать миллионов налогов. А преступники обратились в налоговую, сообщили им, что предыдущие владельцы допустили ошибку – на самом деле компании ничего не заработали. Так что налоги следует вернуть. Они подали заявление на возврат налогов 23 декабря 2007 года. Это был самый крупный возврат налогов в российской истории – и деньги вернули на следующий день! При том что за месяц до этого мы уже успели написать жалобы во все инстанции и о том, что эти компании у нас украдены, и о том, что кто-то сфабриковал судебные решения о взыскании с них миллиарда долларов, которые были использованы для обоснования возврата налогов.
На жалобы были какие-нибудь ответы?
Мы написали шесть жалоб. На пять не последовало никакой реакции, фактически они были отправлены на рассмотрение самим Кузнецову с Карповым, которые не нашли здесь состава преступления. А по одной жалобе все-таки через два месяца после ее подачи и через месяц после того, как были украдены деньги, было возбуждено уголовное дело, но его расследование было спущено на самый низкий местный уровень Следственного комитета. Пару человек вызвали на беседы, на этом дело кончилось. А налоговое преступление мы обнаружили в июле 2008 года. Это было что-то невероятное. И обнаружилось это, конечно, исключительно благодаря гению Магнитского. И Сергей сказал: «Это никак не могло быть одобрено на высшем уровне. Когда вас, иностранцев, отсюда погнали, вот это могло быть одобрено Путиным и коллегами, это вообще обычная вещь. Но кража четверти миллиарда из казны – это совсем другое дело, это какая-то самодеятельность». Надо привлечь к этому внимание. Мы разослали пятнадцать разных жалоб. Мы думали, их всех арестуют, представляли себе рейд с использованием вертолетов.
Почему? Вы к тому времени уже три года напрямую сталкивались с постоянным враньем со стороны российских официальных лиц.
Ну как может президент страны позволить, чтобы украли двести тридцать миллионов из казны? Это же не наши деньги, это их деньги. Это настолько невероятная история, что по ней даже кино нельзя снимать – никто не поверит.
Так. И вместо рейда с вертолетами что было дальше?
Дальше они стали преследовать наших юристов. Открыли уголовные дела против всех семерых.
Среди них были и русские, и американцы, да?
Один американец, Джеймисон Файерстоун, остальные – российские граждане. Поймите, я по образованию финансовый аналитик. Я на войну не нанимался, мне никогда в голову не приходило, что люди моей профессии будут рисковать жизнью. Я принес всем нашим юристам извинения за то, что произошло, и предложил им покинуть Россию за мой счет и поселиться в Лондоне за мой счет. Это были очень тяжелые разговоры. Им всем было чуть за сорок, все на вершине карьеры, некоторые не говорили по-английски – и я предлагал им бросить все – профессию, друзей, свою жизнь – и немедленно бежать. Шестеро из семерых согласились.
И все приехали сюда?
Все теперь здесь живут. Отказался один Сергей Магнитский. Ему тогда было тридцать шесть лет, то есть он представитель другого поколения. Он сказал: «Сейчас не тридцать седьмой год. Я ничего дурного не сделал, я знаю закон, никаких оснований для моего ареста не существует». И еще он сказал потрясающую вещь: «Эта история уже не про Hermitage, это история о России. Эти люди ограбили мою страну, и я с этим мириться не могу». Мы несколько раз пытались его уговорить уехать. В октябре 2008 года Сергей дал показания, связанные с деятельностью Кузнецова. 24 ноября трое прямых подчиненных Кузнецова пришли к нему домой в восемь утра и на глазах у его жены и двоих маленьких детей перевернули квартиру вверх дном, а Сергея увели на Петровку, 38, где его заключили под стражу. Затем на него начали давить, чтобы он отказался от своих показаний и подписал признание в том, что сам похитил двести тридцать миллионов.
Откуда вам это известно? Вы были на связи?
Связи никакой не было, но нам известно то, что произошло с Сергеем, в мельчайших подробностях, потому что все время, пока он находился в заключении, Сергей писал жалобы – в связи с каждым нарушением закона. За 358 дней он написал 450 жалоб. У нас они все есть. Это современный «Архипелаг ГУЛАГ». Мы знаем, кто что делал каждый день. Как его поместили в камеру с восемью заключенными и четырьмя кроватями. Как его поместили в камеру без отопления и без оконного стекла, в Москве, в декабре. Как его поместили в камеру без унитаза, а просто с «очком» в полу, из которого отходы выходили наверх и заливали пол. Как ему отказали в чистой питьевой воде. Как ему сутками не давали пищи. Как он похудел на двадцать килограммов, у него появились сильные боли в животе и ему поставили диагноз «панкреатит и камни в желчном пузыре». Как ему пообещали операцию в Матросской Тишине, а за неделю до операции опять предложили подписать ложное признание. Он отказался, и его перевезли в Бутырку. Как в Бутырке он сделал двадцать обращений за медицинской помощью и не получил ее. 16 ноября он был уже в критическом состоянии, и его наконец перевезли обратно в Матросскую Тишину, в больницу, но там вместо лечения на него надели смирительную рубашку, приковали к койке, поместили в одиночную камеру и оставили там на один час тринадцать минут, пока он не умер в возрасте тридцати семи лет.
Откуда вы знаете про смирительную рубашку?
Московская общественная наблюдательная комиссия, от которой никто никогда ничего не ждал, провела расследование обстоятельств его смерти и опубликовала потрясающий отчет. При том что все, с кем они разговаривали, путались в показаниях, они сумели составить очень подробную хронологию и нарисовать совершенно душераздирающую картину. Так вот. О смерти Сергея Магнитского я узнал утром 17 ноября. Одно дело – потерять человека, другое дело – потерять молодого человека, это гораздо тяжелее. Но потерять молодого человека, которого пытали год только ради того, чтобы прикрыть чужие преступления, – я не могу передать, каково это. И я могу сказать за себя и за всех тех, кто знал Сергея и пытался ему помочь, спасти его: его убийцы нажили себе врагов навеки. Никто из нас не оставит это дело, пока убийцы Сергея не наказаны, пока мы не добьемся справедливости.
Как вы планируете ее добиться?
Смерть Сергея – это очень важный сигнал для всех. Он не был правозащитником, он не занимался политикой, он не имел никакого отношения к Чечне. Он был налоговым юристом, который просто работал не на того клиента и просто повел себя как ответственный гражданин, когда обнаружил чудовищное преступление, совершенное против его страны. И в результате этот в меру обеспеченный человек оказывается в жутком подземелье, где его пытают до смерти. И это может случиться с каждым, это понятно самому толстокожему, самому циничному наблюдателю. И перед президентом России встал важный вопрос: он теперь кто – «смотрящий» за «беспределом» или гарант порядка, который все-таки попытается что-то сделать и рискнет преследовать тех, кто стоит во главе преступной пирамиды в стране?
А они кто такие?
Те, кто похитил двести тридцать миллионов долларов и еще много чего.
Но кто они?
Министры в правительстве.
Вы знаете их поименно?
Да. Но называть их публично я пока не готов, мы все еще собираем доказательства. Так вот, Медведев объявил о расследовании. Согласно исследованию Центра Левады, двадцать девять процентов россиян слышали о деле Магнитского. Это теперь большое имя и знаковое дело. И через неделю после того, как президент объявляет о начале расследования, Министерство внутренних дел организовывает пресс-конференцию – большая редкость – и заявляет, что им очень жаль, что такое случилось, человек умер в заключении, но они не знали, что он болен. И это при наличии двадцати официальных просьб о медицинской помощи. На некоторые из них были получены официальные же отказы. Далее они объявили его виновным, хотя никакого суда не было. Типа: жаль, что этот преступник умер, но бывает. Да, надо еще сказать, что семья Магнитского просила о независимой патологоанатомической экспертизе, прокуратура отказала, заявив, что в морге сломались холодильники и тело пришлось срочно захоронить. Но спустя примерно два месяца после его смерти стали известны первые подробности заключения патологоанатома, в котором говорилось, что Сергей умер от «остановки сердца». А это полностью противоречит тому, что сказал врач спустя три часа после смерти: он сказал, что Сергей умер от перитонита. Тогда мы поняли, что все идет к тому, что в результате расследования скажут, что, увы, молодой человек умер от остановки сердца – очень грустно, но такое бывает. Стало ясно, что справедливости надо добиваться за пределами России. Я стал ездить по разным странам, встречаться с политиками и официальными лицами. В частности, мне удалось привлечь внимание американского сенатора от штата Мэриленд Бенджамина Кардена – ему я рассказывал о Сергее еще до его смерти. А после его смерти мы с сенатором сели и придумали план действий, чтобы добиться справедливости. Что мы знаем о виновных – что они похитили деньги. А деньги никто не любит хранить в России, даже преступники. Поэтому наша первая идея: запретить им получать визу в Америку. Мы предоставили документы на разных чиновников: на человека, который отказывал Сергею в медицинской помощи, на судей, которые за пять минут вынесли решения по подложным документам, на Кузнецова с его ордерами. Список состоял из шестидесяти человек, но мы к нему постоянно добавляем новых людей по мере получения доказательств. Мы отдали список госсекретарю, но ответа не последовало. Потом я давал показания в Конгрессе, в подкомитете по правам человека. И тогда председатель этого комитета, Джим Макговерн из Массачусетса, сказал: не будем ждать госдепартамент, а предложим законопроект. Так и называется: «Справедливость для Сергея Магнитского», и в нем прописан не только запрет на визы, но и арест любых счетов этих людей в американских банках. Потом европейцы присоединились, Европейский парламент принял резолюцию, призывающую страны-члены Евросоюза ввести такие же санкции. И российский парламент, который никогда не беспокоило хищение двухсот тридцати миллионов долларов, никогда не беспокоила смерть Сергея Магнитского в результате пыток, забеспокоился, когда запахло визовым запретом и арестом счетов чиновников. Созвали экстренную сессию и решили наложить санкции на европейских парламентариев, которые проголосовали за визовый запрет. И решили отправить делегацию в Страсбург, чтобы попытаться остановить законопроект. Из этого ничего не вышло. Европейцы проголосовали «за», и я думаю, что в этом году США, Канада и европейские страны окончательно запретят въезд убийцам Магнитского и арестуют их счета.
Насколько высоко заходит ваш список?
До заместителя генерального прокурора, заместителя министра внутренних дел и Виктора Воронина.
Это достаточно высоко?
Наша кампания успешна именно потому, что мы предоставляем конкретные доказательства на конкретных людей. Я не уверен, что мы добьемся справедливости по отношению ко всем виновным, но я уверен, что мы добьемся справедливости по отношению ко всем, против кого у нас есть доказательства.
Какая общая картина у вас теперь сложилась, как вы вообще все произошедшее себе объясняете?
Я понял вот что. В России нет государства. Это территория, оккупированная горсткой преступников. В России живет 141 миллион нормальных, работящих, щедрых, умных, порядочных людей. И миллион преступников, которые все разрушают. А государства никакого нет.
Вряд ли такая ситуация отвечает интересам Путина или Медведева.
Тут возможны только два ответа: либо они в доле, либо они не могут ничего сделать.
А вы как думаете?
Я не знаю. В обоих случаях Россия проклята.
Сколько времени вы сейчас тратите на политическую по сути деятельность? Вы же еще и бизнесом управляете.
Я хороший бизнесмен, я умею совмещать. Иногда вся неделя на это уходит, иногда целая неделя проходит без этого. Но добиться справедливости – это самая главная цель, которую я себе в жизни ставил.
Когда вы удовлетворитесь?
Когда те, кто убил Сергея Магнитского, будут сидеть в тюрьме. До тех пор мы не остановимся.
Есть надежда, что вы этого дождетесь?
Смотрите, Россию никто не контролирует. Ни плохие, ни хорошие. Так что и плохим там очень страшно. Все может случиться.
Вы делаете серию роликов под названием «Каста неприкасаемых», в которых рассказываете о том, как живут те, кого вы считаете причастными к смерти Магнитского. Как вы собираете информацию?
Первым вышел фильм про Артема Кузнецова. Этот фильм мы разместили на сайте russian-untouchables.com. Там же была создана своего рода библиотека документов для тех, кто интересуется нашей историей. В ней есть такие разделы: «Стань гражданским следователем» и «Поделись информацией об этих людях». И люди стали не только присылать информацию, но и звонить нам – причем в среднем по одному-два человека в неделю говорят: «Я знаю этого человека» или «У меня есть информация об этом банке». Так мы постепенно получаем огромный массив информации.
Как вы ее проверяете?
Многое, что нам присылают, не соответствует действительности, что-то преувеличено или вовсе не имеет отношения к делу. Но, когда есть что проверять, работа становится в сто раз проще.
Сколько человек у вас тут этим занимаются?
Если сложить все вместе, то в кампании задействованы человек сто: юристы, лоббисты, ответственные за связи с общественностью. Люди работают бесплатно.
Как вы теперь относитесь к тому, что столько лет поддерживали Путина?
Меня тошнит от этого. Очевидно, я был абсолютно неправ. Я слишком много значения придавал тем его действиям, которые шли нам на пользу, смотрел на них сквозь призму собственного интереса. Теперь я побывал по другую сторону баррикад, и я сожалею о том, что сказал хоть одно слово поддержки.
Вы предпринимаете что-нибудь, чтобы убедить людей не инвестировать теперь в Россию?
Конечно. В Давосе выступал Шувалов, рассказывал про инновации и модернизацию и про прекрасный стабильный инвестиционный климат, ему задавали подобострастные вопросы разные главы западных компаний, а в конце встал я и перед телекамерами и аудиторией из ста пятидесяти человек рассказал историю Сергея Магнитского. После выступления многие подошли ко мне и сказали: «Господи, нельзя инвестировать в такую страну».
Как вы думаете, в России все еще можно заработать?
Можно, если ты готов рисковать потерей не только денег, но и жизни. Для большинства бизнесменов это неприемлемые риски.
Но если самому при этом оставаться за пределами страны…
Ну, смотрите, я объявлен в розыск. Хорошо, что я британский гражданин и живу за пределами России уже пять лет. Но убийцы Магнитского обвиняют меня в том же преступлении, по обвинению в котором пытали его. С теми, кто связывается с Россией, может произойти что угодно, где бы они ни были.
То, что вы объявлены в розыск, вас беспокоит?
Нет, ни один суд в мире не примет решение о выдаче меня России в таких обстоятельствах. Но мы-то собрали огромное количество доказательств. А какова судьба людей, которые по той или иной причине не могут этого сделать? Их-то тоже можно объявить в розыск.
Вам бывает страшно?
Мне часто угрожают. По SMS, по электронной почте, по голосовой почте.
Вы сказали, что встречались с Медведевым в 2005 году и раньше. Какое он на вас производил впечатление?
У него были хорошие часы. Что-то очень дорогое швейцарское, золотое. Я еще тогда подумал: интересные часы для государственного служащего.
Ну а кроме часов?
Хороший костюм. Хорошие манеры.
Когда он стал президентом, вы возлагали на него надежды?
Мне нравились слова. То, что он говорил о правовом нигилизме. Если бы я жил на Марсе и услышал эти слова, исходящие из России, я бы подумал: «Симпатичная страна».
Вы когда-нибудь вернетесь в Россию?
Знаете, Нельсон Мандела считался преступником и террористом, а потом стал президентом страны. Я считаюсь самым нежелательным иностранцем в России, но, думаю, когда-нибудь я стану одним из самых желанных.С
