Сталин-стандарт

Сталин-стандарт
Тайные протоколы августа 39-го как-то заслонили собой другие тайные протоколы – сентября 39-го. А ведь именно там – ключ к сталинским ноу-хау, благодаря которым он вошел в историю не как пособник нацистов, а как их сокрушитель. Те самые ноу-хау, которые были и остаются стандартом советской, а теперь и российской большой политики.
Чтобы отстоять за собой последнее слово во всемирном обмене упреками по поводу советско-германского пакта, сейм Польши принимает сейчас резолюцию по случаю семидесятилетия польского похода Красной армии. Данное событие аттестуется как агрессия с признаками геноцида.
Но это желание поставить окончательную идеологическую точку вряд ли исполнится. На днях ведь еще одно семидесятилетие – годовщина «Договора о дружбе и границе», заключенного в конце сентября 39-го, сразу после ликвидации Польши. Теми же высокими договаривающимися сторонами, что месяцем раньше заключали августовский пакт. С точно тем же составом исполнителей и в тех же самых кремлевских палатах.
По всем внешним признакам именно этот сентябрьский договор о дружбе и стал высшей точкой партнерства Германия – СССР.
За ночным, в сталинском вкусе, пиршеством берлинский гость Риббентроп внимал рассуждениям своего гостеприимца: «Советское правительство не собирается вступать в какие-нибудь связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция. Чемберлен – болван, а Даладье – еще больший болван… Если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в тяжелое положение…, советский народ придет Германии на помощь…»
Риббентроп в ту минуту мог опасаться чего угодно, только не того, что семь лет спустя в Нюрнберге его отправят на виселицу судьи, назначенные не только «зажравшимися Англией, Америкой и Францией», но и любезным хозяином застолья. Хотя, будь поумнее, имел возможность и задуматься кое-над чем.
К сентябрьскому договору о дружбе тоже были приложены секретные протоколы, подправляющие прежние – те, которые прилагались к августовскому пакту о ненападении. В августовской спешке решили, что Германии отойдет Литва, а Советскому Союзу – коренная Польша вплоть до Вислы. А к сентябрю Сталин подумал и настоял на поправке: «Территория Литовского государства включается в сферу интересов СССР, …Люблинское воеводство и части Варшавского воеводства включаются в сферу интересов Германии…»
Так, отступив с Вислы на восток до линии, проведенной когда-то лордом Керзоном, Сталин зарезервировал возможность когда-нибудь восстановить Польшу в сотрудничестве с «болванами» из Британии и притом именно в границах, предложенных некогда одним из этих «болванов». Вряд ли это было предвидение. Скорее, открытость для любых вариантов и нежелание довести дружбу с Гитлером до вражды с его врагами.
Сталин и не хотел, и не умел ни с кем быть в одной лодке. Это был его имперский принцип. В середине 30-х он заигрывал с западными демократиями, надеясь, что они будут воевать с немцами. Когда выяснилось, что они именно от него ждут войны с немцами, он развернулся на 180 градусов и стал «другом» Гитлера. Но не союзником. Это было не его амплуа.
Весной 39-го Англия с Францией дали гарантии Польше и Румынии. Выполняя их, они объявили немцам войну, когда те напали на Польшу. Сталин твердо решил не оказаться лопухом, как Гитлер, не попасть под эти гарантии и выбрал день вторжения в Польшу с аптекарской точностью – когда польское правительство уже покинуло Варшаву и готовилось вообще бежать из страны. Париж и Лондон с облегчением обнаружили, что выполнять гарантии вроде бы не перед кем, а значит и войну Советскому Союзу можно не объявлять.
По той же причине разговор по душам с Румынией Кремль отложил до лета 40-го. Ультиматум с требованием вернуть Бессарабию она получила 26 июня. Дата была выбрана все с той же ювелирной точностью. Франция только что капитулировала, а англичане со дня на день ждали вторжения немцев. Ни Лондону, ни Парижу стало уж явно не до румынских гарантий.
Но хотя дело союзников выглядело проигранным, как раз 1 июля 1940-го Сталин сказал британскому послу Криппсу: «Мы можем сообщить, что у нас нет блока с Германией на предмет войны против Англии». Не потому что предвидел 45-й год, а так, в порядке напоминания об имперской самостоятельности. И был у Сталина еще и другой имперский принцип: если это не втягивает в большую войну, надо расширять сферу влияния. По всему западному периметру – от Карельского перешейка и до Буковины. Та осмотрительность, которой так не хватало Гитлеру, проявилась тогда во всем блеске. А вот дальновидность тут и не ночевала. Чрезмерное расширение империи через полвека очень способствовало ее распаду. Но Сталин смотрел вокруг, а не вперед. Как и его преемники, кстати.
Говорить, что гитлеризм и сталинизм – одно и то же, могут только те, кто не примерял эти режимы к собственным житейским обстоятельствам. Но нацистское вторжение 41-го года имело причиной уж никак не идейные расхождения. Расхождения были державные.
Имперские принципы Гитлера были гораздо проще и радикальнее сталинских: каждого, кто не стал сателлитом, надо разгромить, силен он или слаб. Сталин с теми, кто действительно силен, предпочитал не воевать, а если и воевать, то не в одиночку. Но он не мог ни стать чьим угодно вассалом, ни отказаться от расширения владений, так же как и от права самому определять, какие владения ему причитаются.
Эта неспособность подпадать под влияние роднила Сталина с Франко. Франко, хоть по-человечески и очень ладил с Муссолини и Гитлером, но втянуть себя в войну им не позволил, благодаря чему и уцелел вместе со своим режимом. А в распоряжении у Сталина была могучая держава, и он не просто спас режим, но и исполнил волю истории: разгромил нацистов.
В разгар борьбы Франклин Рузвельт выдвинул идею «четырех полицейских» (Америка, Британия, СССР, Китай) которым после победы над Осью суждено править миром, наводя порядок в своих владениях и добровольно подчиняясь сержанту – то есть, понятное дело, Соединенным Штатам. Вашингтонский мечтатель гордился тем, что приспособился ладить с самим Сталиным, не понимая, что сталинская большая политика в принципе исключает не только «сержантов», но и вообще любых постоянных союзников, с которыми приходилось бы держаться на равных.
После Второй мировой войны это стало видно сразу же. Не так быстро, но с такой же очевидностью обозначилось и другое:
советской сверхдержаве не хватало сил, чтобы справляться с остальным миром, опираясь только на себя и вассалов. Сталинские принципы начали давать осечку даже и в попытке дружить с одной-единственной амбициозной державой.
Двухмесячный заезд Мао Цзэдуна в Москву зимой 49-го – 50-го был совершенно не похож на молниеносные визиты Риббентропа. Кормчий умел считать ходы и выжал из Сталина куда больше, чем тот собирался дать. В отместку китайцев хитроумным маневром втравили в Корейскую войну, но интрига оказалась с червоточиной: Мао раз и навсегда затаил зло на «старшего брата».
Соотношение сил менялось уже не в пользу Москвы, спор авантюристов с «болванами» 39-го года стал историей, но и после Сталина большая советская политика, при всех стилистических новациях, подчинялась все тому же сталинскому стандарту.
Как и раньше, вместо установления мирных и деловых отношений с равносильными державами периодически организовывались крикливые «разрядки напряженности». При Сталине что-то похожее тоже не раз практиковалось, хотя и под другими вывесками, и, как и при нем, обязательно заканчивалось генеральной ссорой.
СССР так и прожил весь отведенный историей срок без единого сильного и добровольного союзника.
Как и при Сталине, балансируя на грани большого конфликта, лобового столкновения с соперниками все же старались избежать. Иногда это удавалось почти чудом, как в Карибском и Берлинском кризисах.
И, как при Сталине, имперскую сферу владений хранили и расширяли без оглядки на любые рациональные соображения – как в Будапеште, Праге и Кабуле.
Распад империи, ускоренный в том числе и верностью сталинским державным принципам, временно вывел их из обихода. Однако новые не прижились, и сталин-стандарт у нас сегодня опять в силе. Как и положено, в виде фарса.
Опять разыгрываются комбинации с международными прохиндеями. Только вот люди измельчали. То были наводящие ужас нацисты, грозные японцы, пламенные итальянские фашисты. А сейчас Чавес с Ахмадинеджадом. Да еще дряхленькие Кастро с Ортегой и шейх Насралла.
Зато опять, как в незабвенные годы, в приличном обществе ни единого друга. И опять поредевшую компанию крошек-сателлитов приводят к лояльности то таской, то лаской. Впрочем, не забыты и уроки сталинского реализма – до окончательного разрыва с теми, кто силен, дело стараются не доводить. Да и страшновато пробовать – вдруг не испугаются? Стандарт-то, он, конечно, прежний, да ведь держава-то другая.
ТЕКСТ: Сергей Шелин