За первые 9 месяцев пребывания мужа в тюрьме только на взятки у Ольги ушел 1 миллион рублей и еще 2 миллиона рублей — «на насущное» (передачи, одежду, деньги на счет для ларька, подписка на все (!) СМИ).
Что касается собственно взяток, то, познакомившись с женами других заключенных, Оля поняла: так, как с ней, происходит со всеми. Просто разные суммы…
«Теперь уже я предупреждаю: «Не давайте взяток в надежде, что выпустят, не будет ни-че-го!» И встречаю ровно те же коровьи глаза, какие были у меня.
У этих женщин есть великая цель: вытащить своего. Мне сейчас кажется, это какое-то язычество. Генетическое. Вот я принесу на алтарь этого барашка…
и Бог смилуется… Повешу на эту икону все свое золото, сделаю вот эту жертву… и все станет хорошо… А этим просто пользуются».
О человеке с визитки
После ареста Алексей позвонил Ольге: «В ящике лежит конверт, открой, посмотри, что там». В конверте она нашла визитку, которую до сих пор носит у себя в сумочке — визитку чиновника высокого ранга. В записке муж писал, что этот человек — посредник между нею и следователем. И дальше: «Мы договорились о 1,5 миллиона долларов, возьми там-то и отдай посреднику, если меня арестуют». Как потом выяснилось, муж заложил дом и положил деньги в банк.
«К вечеру человек с визитки позвонил сам. Мы с ним встретились. Потом еще и еще… «Цена вопроса» возросла. Я уже не 1,5 миллиона долларов должна была ему заплатить, а 3 миллиона. Полтора — за то, чтобы муж вышел из тюрьмы, полтора — чтобы закрыли дело».
У нее было три дня на сборы: пятница, суббота, воскресенье. Она умоляла банк отдать ей все деньги со счета, занимала у друзей, у коллег мужа, у службы безопасности, у водителей, а когда не хватало последних 2,5 миллиона рублей буквально ходила с шапкой по кругу…Многие отказывали, но человек тридцать деньги дали. Кстати, из этих тридцати — ни один не попросил расписки.
«А потом человек с визитки быстро покинул свой пост и исчез».
О взятках
«Мне все говорили: не давай! Тебе надо будет на что-то содержать мужа в тюрьме, самой жить. А я говорила: я знаю, что меня обманут, но представьте: не дам, и буду жить с мыслями, что поэтому-то мой муж и сидит…
Конечно, взятки давать нельзя. Я это знаю твердо. Дорогие мальчики! Дорогие девочки! Если вас посадили, нельзя давать взятки за то, чтобы вас выпустили, потому что вас для того и посадили, чтобы с вас деньги брать. Однако когда речь идет о здоровье или о жизни и смерти — да, нехорошо давать взятки, но принципиальным тут быть нельзя. Ну не дашь ты взятку за то, чтобы передать мужу, например, подпольно домашних котлет, ну он их и не съест, не передашь средство от блох — блохи его съедят.
Первая моя взятка в Бутырке была 60 тысяч рублей — за доверенность от мужа на распоряжение его имуществом. Такая доверенность, выданная в тюрьме, никаким нотариусом на воле не заверяется, а мне надо было срочно продать заложенный дом. Потом я дала взятку — 120 тысяч рублей — на обогреватели и компьютеры для тюрьмы, кому они достались — не знаю, но мужа поместили в хорошую камеру».
За первые 9 месяцев пребывания мужа в тюрьме только на взятки у Ольги ушел 1 миллион рублей и еще 2 миллиона рублей — «на насущное» (передачи, одежду, деньги на счет для ларька, подписка на все (!) СМИ). Что касается собственно взяток, то, познакомившись с женами других заключенных, Оля поняла: так, как с ней, происходит со всеми. Просто разные суммы…
«Теперь уже я предупреждаю: «Не давайте взяток в надежде, что выпустят, не будет ни-че-го!» И встречаю ровно те же коровьи глаза, какие были у меня. У этих женщин есть великая цель: вытащить своего. Мне сейчас кажется, это какое-то язычество. Генетическое. Вот я принесу на алтарь этого барашка… и Бог смилуется… Повешу на эту икону все свое золото, сделаю вот эту жертву… и все станет хорошо… А этим просто пользуются».
О пропуске певчего и Библии
«Тебе когда в первый раз следствие дало свидание с мужем?» — спрашиваю я. Оля усмехается: «Мне следствие свидание с мужем не дало никогда. Мое первое свидание с мужем дал мне уже суд. Мужа взяли в июле, а свидание с ним суд разрешил только в феврале, больше полугода прошло». — «А до этого вы вообще не виделись?» — «Щас! Не виделись! Я немедленно «коррумпировала» Русскую православную церковь. Там есть в Бутырках церковь внутренняя. И через церковного старосту нам устраивали свидания. Муж говорил, что идет исповедоваться, а я полгода по пропуску певчего церковного хора ходила в бутырскую церковь».
Раньше Алексей был «подсвечником». А в тюрьме поверил истово.
«С Библией все время ходит. Читает, читает, а потом рассказывает мне интересные случаи из Библии. Я все это знаю, но он так здорово трактует. У него есть время, возможность, а главное: необходимость читать Библию. Это случается или с человеком, выросшим в религиозной семье, или с попавшим в тюрьму».
О вреде деления
Теперь, собственно, — о «декабристках». Олю дико возмущает уже сам факт деления тех женщин, чьи мужья сидят, на «декабристок» и «не декабристок».
«Если ты утонченная барышня, «духовка», мечешься, сомневаешься, страдаешь — ты «декабристка», да? А когда без размышлений набиваешь сумки продуктами и херачишь по снежному полю к тюрьме или лагерю — то «не декабристка», и это не подвиг? А я вот думаю: мне в тюрьму к мужу, что там было, — 10 минут на метро! А женщины приезжают из аулов, детей оставляют на вокзалах, почти не говорят по-русски, ничего не знают и не понимают, но прутся в эту чертову тюрьму и там пытаются всеми правдами и неправдами что-то о мужьях выведать, а их все гоняют, оскорбляют — вот с ними поговорите про необыкновенную любовь и про высокое чувство долга…» — «А что же это тогда, Оля?» — «А не по-пацански это. Нельзя человека бросать в тюрьме. Просто нельзя — и все».
Сама-то Оля как раз «духовка». Но знает: и «духовки» тоже много бросают.
«Стоит такая в тюремной очереди, рассказывает: «У нас обыск был, так вазы китайские разбили — две, бриллиантов пропало — четыре, шуб песцовых — шесть… а в коридоре натоптали, вы не представляете…» А потом звонит, чтобы ты передала ее мужу передачу, потому что у нее работа (а у тебя — нет работы!), потом завозит тебе домой в 12 ночи для ее мужа в тюрьму книжечку «Как заводить друзей», а ждет ее молодой человек на ВМВ, она машет рукой: так, коллега… и пропадает навсегда, не только от тебя, от своего мужа тоже. Я на первую такую (Юлю-суку!) очень болезненно отреагировала, а потом они стали проноситься шеренгой».
О выборе, который так невелик
«Оля! А ты ощущаешь связь с декабристками или это все мимо, и тебе как-то не до них?» — допытываю Романову. «Нет, конечно, мне до них. Но, честно говоря, я думаю не о женщинах. Я думаю о мужчинах. Которые так хороши, так благородны, так притягательны — мужчинские мужчины! Пойдешь с ними куда угодно! Нет, я правда не понимаю, как можно бросить князя Трубецкого? И думать (повышает голос), что останусь в Петербурге, а не в кибитках, снегами, в Сибирь, и выйду замуж за князя Пупкина?! И мне будет хорошо? Они ж нормальные женщины были, они понимали, что это князь Трубецкой, а это князь Пупкин. На площадь всегда выходили лучшие. А брали их всегда худшие. Ну как вот после Ходорковского можно выйти замуж за Пупкина?! И че ты с ним будешь делать? Говорить о чем?!» И дальше — очень запальчиво: «У нас, у девочек, выбор невелик: мы замужем или за Ходорковским, или за Путиным». И, помолчав, уточняет: «Или за коллективным Ходорковским, или за коллективным Путиным. Или ты с этими, или с этими».
О ершике для туалета и пилочке для ногтей
О простых и важных вещах, до которых здесь, на воле, мы не додумаемся никогда и ни за что: «Вот знаешь, что меня поразило в истории с Магнитским более всего? Запрет на ершик для туалета. Или вот почему заключенные в тюрьме не могут подстричь себе ногти? Они точат их об стену. Есть пилочки не железные, мягкие, гнущиеся: все равно нельзя! Машинки для стрижки волос — тоже нельзя. Как люди не превращаются в графов Монте-Кристо до встречи с аббатом — не понимаю. Конечно, одному-двум блатным машинки для стрижки доставляются, а дальше они делятся друг с другом».
Девять месяцев Оля передавала в тюрьму мужу пилку для ногтей. Родить можно было! Муж, правда, ругается, что Олю зациклило на этой пилочке. Ну подумаешь, говорит, можно и без нее обойтись! Как? Ну хоть ножиком, которым хлеб режешь…
О себе той и этой
Очень не любит себя ту.
«Три года назад мне казалось: я умная, хорошая, добрая, честная. Теперь противно вспоминать! Я была тупая, корыстная, бесчестная идиотка! Расстраивалась, что мы едем на тот курорт, а не на этот… Какой бы могла быть сволочью в брюликах и лисьих полушубках и провела бы бессмысленную жизнь клопа. Все прошло бы мимо меня, и я ничего бы не понимала ни в старушках из тюремной очереди, ни в президентах, ни в парламенте, ни в «Новой газете», ни в гастарбайтерах… Я не хочу сказать, что уже разобралась, но у меня появился шанс.
Знаешь, у нас с Лешей есть общий друг — Саша Гордеев. Он и на суд со мной все время ходил, и к Леше в лагерь ездил. Кстати, целый год добивался, чтобы его в лагерь пустили, и говорил мне: «Романова! Вот у меня есть возможность выехать в любую страну, но ты можешь поехать туда, куда меня не пускают, и увидеть то, что видят немногие, и это не купить ни за какие деньги». И он говорил мне это с такой хорошей, искренней завистью, что я там внутри, я там живу…»
О муже том и этом
И Алексея этого любит больше, чем того.
«В общем: барчонок. Человек, который устраивал скандалы в отелях по поводу пушистости полотенец, который очень привередлив в еде, одежде, климате, обслуживании, который очень жестко относился к людям как руководитель. Эти качества, конечно, ни к чему хорошему в тюрьме не приводят. И вдруг я обнаружила на месте барчонка страшно интересного мужчину. Очень мудрого. Очень терпеливого. Очень свободного.
От него требовали дать показания на людей, которые нигде, ни при чем, ничего… Многие эти люди живут на свете, не зная (а я и не собираюсь им это говорить), что на них из моего мужа выбивали показания. Эти люди от нас отвернулись, но мой муж их не сдал, хотя ему за это обещали золотые горы.
Потом я как-то к нему пристала: знаешь, требуется признание вины, и тогда отпустят на поселение, признайся формально, черт с ними… А он: я не буду признавать того, в чем я не виноват… И я сказала себе: о, да, у-у-у!
А самое главное: он научился обращаться со мной, чего не умел никогда! Я еще тот фрукт, под горячую руку могу и хлопнуть дверью, и убить языком запросто, но раньше он на это очень резко реагировал, а сейчас в таких случаях видит во мне маленькую девочку, у которой плохое настроение, гормоны, переходный возраст, или она голодная, или замерзла…
Я сутки добираюсь в Пермь, не сплю, устаю, с сумками через сугробы… и заваливаюсь спать. Представь, из трех суток свидания — сутки тупо сплю! А он никогда не будит, сам еду приготовит, укроет, чаю нальет. То есть я приезжаю к страдальцу, а жалеет меня он».
О заброшенных людях
Ольга уверена: в той прежней жизни у нее «не созрел еще ни мозг, ни внутренний мир ни для чего». Искренне удивляется: «И за что я два раза «ТЭФИ» получила?» Вот, к примеру, побаивалась силовиков, чиновников. А теперь, когда «в борьбе за права и свободы» попадает в большие кабинеты, ведет себя так спокойно и уверенно, что начальники каким-то манером это чувствуют и сникают. Она думает: «Наверное, так начинается гражданское общество, где-то там очень внутри».
«У нас есть целый класс людей, совершенно аполитичных, не прибранных, никому не нужных. Это настоящий средний класс, не то, что мы сами о себе думаем: мы — средний класс. Вот у него не один ларек с шаурмой, а 80 или 100 КамАЗов, которые возят песок на стройку. Это не малый бизнес, это именно средний. И вот лично мы с тобой, Зоя, не поставляем им никакого продукта.
Они не ходят на митинги. Они смотрят по РЕН и НТВ «Криминальные новости». Мы для них не пишем. Никто для них не пишет. Никто для них не снимает кино. Их как будто нет. А их — полстраны. Владельцы ресторанов, магазинов, моей любимой шаурмы. Их-то в большинстве-то и сажают.
Вот взять наш приговор. В приговоре написано: потерпевший отсутствует, ущерб отсутствует. За что — восемь лет? Ущерба нет ни гражданам, ни физическим лицам, ни юридическим, ни государству. Мы с адвокатами три года бегаем за якобы потерпевшими, просим предъявить хоть какие-то документы, почему они имеют право называться потерпевшими. Нет таких документов! Посадка ради посадки! Ликвидировать человека, чтобы захватить его собственность! Больше ничего. Но так обстоят дела почти у всех «экономических»1,2. Хотя президентские поправки нас напрямую касаются, пока никакого толку. Но я все равно не молчу, мой муж не молчит, мы уже никак не можем остановиться… А вот это посаженное заброшенное большинство не протестует. Привыкли молчать там у себя. Молчат и в тюрьме. Их легче бить…
Но в последнее время уже и они пытаются что-то понять. Вот письма мне пишут: «А несправедливо ведь…»
Они не читали «Трех мушкетеров», понимаешь? А если ты не читал «Трех мушкетеров» — у тебя очень странные представления о чести, о достоинстве, о совести, о справедливости, о Родине, о служении, о долге, о предназначении, о друзьях, о врагах, о предательстве. Я не говорю, что наши представления — правильные и именно те, мушкетерские. Но у них они точно другие, слова знают, а смысл вкладывают абсолютно другой…
Когда мы говорим «громкое дело», мы не говорим, что у этого мужика было 100 киосков шаурмы. Ну какое это громкое дело?! Кто он такой… А по степени доходов мой муж, наверное, был равен владельцу нескольких сотен ларьков шаурмы, просто мой муж — интеллигент, а тот — брошенный человек. А по деньгам — почти одно и то же, и по методу отъема собственности, и по скотству обращения в тюрьме, и по кругам ада, которые проходят их женщины. Другое дело, что у нас «Мушкетеры», а у них — ни-че-го…»
О колонии-поселении
Алексей и Ольга видятся теперь три дня в месяц. В колонии-поселении на станции Половинка в Пермском крае. Колония-поселение — это лучше всего. Почти что свобода!
О Пермском крае Оля говорит: «Это край, который хочет быть другим, хочет измениться, хочет что-то сделать для людей. Представляешь, там на заборах (где у нас слово «жопа») детским почерком написано: «Нет реформе образования!»
Хотя поначалу Оле пришлось отстаивать свои права и в колонии-поселении на станции Половинка: «Только приехала туда, увидела надпись: «Не пускать женщин без санитарных книжек». Но у меня это не первая тюрьма и не вторая, и я говорю: «Чего?» А они мне: «А ну пошла отсюда, раз без санитарной книжки». Представь, воскресенье, восемь утра… Я стала звонить всем подряд — губернатору, депутатам, такой крик подняла! Объявление не сняли, но уже не только у меня, ни у кого (во всяком случае, при мне) санитарных книжек не требуют. И опять же в Перми, второй раз приезжаю, третий, на четвертый раз мне говорят: «Так! Раздевайтесь! Трусы снимайте! Осмотр!» Я: «Чего?! На основании чего трусы снимать?! Покажите инструкцию». Мне пытались доказать, что «там» я могу пронести запрещенные предметы. Но я твердила одно: «Давайте инструкцию, что у меня «там» можно смотреть, я не осужденная, не подозреваемая». Отстали. Так что на сегодня мне удалось добиться, чтобы хотя бы уже установленные правила соблюдались».
О пользе публичности
С тех пор как Оля стала писать о жизни Алексея в тюрьме, лагере и колонии, с нее перестали брать взятки. Смеется: «Два года уже никто и не заикается. Даже сигареты не покупаю мужу. Он не курит. Но сигареты — тюремная валюта. На них можно выменять себе чего-нибудь. А теперь и эта валюта не нужна. Взятки кончились».
Пока после тюрьмы Алексей год сидел в лагере, Оле это обходилось в 5 тысяч долларов ежемесячно. А на колонию у нее нынче такие расходы: 10 тысяч рублей на продукты, которые берет с собой, 10 тысяч оставляет на ларьки, еще 10 тысяч — на посылки раз в 21 день, 7 тысяч себе на самолет до Перми и обратно в Москву, 5 тысяч на такси от Перми до станции Половинка и 5 тысяч назад (иначе туда не доберешься), за 5 тысяч покупает мужу телефонную карточку… Тоже очень немаленькие деньги, и, чтобы заработать их, Оле приходится писать для многих изданий и сайтов, но зато все, что касается мужа, теперь абсолютно официально, ни одной копейки взятки!
О возвращении
«Возвращение — это самое-самое-самое страшное, что бывает».
Она не знает — пока! — ни одного счастливого возвращения из тюрьмы. Есть в этом какая-то глухая тайна, но вот не восстанавливаются семьи после тюрьмы, даже если и до посадки и во время нее между супругами была лучезарная любовь… Семьи Сторчака и Бахминой — исключения. Но, к примеру, Сторчак меньше года сидел. А психологи утверждают, что с тем, кто просидел более трех лет, происходят необратимые процессы, он становится «человеком тюрьмы».
А что происходит в этом смысле с теми, кто ждет?
«Сначала мне казалось: по-любому, все равно какой и как, но лишь бы, лишь бы… Но вот смотри: его нет с тобой три, четыре года, пять, восемь лет, первые годы страшно тяжело, а потом ты привыкаешь жить одна и быть «конем с яйцами», появились новые друзья, новая работа, ты спишь поперек кровати или смотришь телевизор в четыре часа ночи, я ведь очень плохо сплю, ну, понятно, нервы ни к черту… И вот в твою жизнь, которую ты склеивала все эти годы из таких кусочков, из такого говна, склеила, и это худо-бедно — твоя жизнь, твоя ваза, и вот пришел опять тот же самый человек и расколошматил ее… Это очень сложный момент, и мужики, кто сидит, должны это понимать, и женщины, кто ждет, — тоже. Возвращается пусть свой, пусть родной, невозможно какой любимый и ожидаемый, но совсем другой человек из совсем другой жизни к тебе, совсем другой, в твою совсем другую жизнь. И при этом: он твой старый муж, а ты его старая жена, и никакая сильная романтика вам уже вроде бы и не грозит, и есть в этом что-то очень неправильное… Короче, мы с Лешей уже сейчас эту деликатную тему много и долго обсуждаем и договорились, что по возвращении он снимет квартиру рядом с моей и будет за мной ухаживать, вот по абсолютно полной романтической программе, все как полагается: с букетами, с кино, с театрами…Ну как-то чтобы все вот, понимаешь, постепенно, постепенно… Важен итог не только с точки зрения событий, но и что будет с нашими чувствами и отношениями, правда? Ведь если не жить самым счастливым образом после всего пережитого — то зачем все это было?!»
...31 декабря этого года Алексей Козлов может подавать на УДО. В конце января 2012 года это заявление рассмотрят. В конце февраля дадут ответ. В конце марта могут освободить. Если не освободят, через полгода опять можно подавать на УДО.
Рассказывая мне все это, Оля говорит: «Мы будем подавать на УДО… Нас освободят…»
1По данным МВД РФ на конец прошлого года, которые были приведены в докладе «Центра правовых и экономических исследований» в «ИНСОРе», уголовные наказания за экономические преступления сейчас отбывает около 90 тысяч человек.
2По данным, которые были приведены в докладе одного из экспертов «Центра правовых и экономических исследований» в ИНСОРе, огромное число дел по экономическим преступлениям, приближающееся по отдельным статьям УК к ста процентам, возбуждается без заявлений потерпевших, есть случаи, когда суды выносят обвинительные приговоры по таким делам даже вопреки протестам тех людей, которых в качестве потерпевших представляют органы обвинения.
P.S. Этой публикацией мы открываем рубрику «Новые декабристки».
P.P.S. Амнистии для предпринимателей требуют влиятельные общественные деятели.
Зоя Ерошок
обозреватель «Новой»
После ареста Алексей позвонил Ольге: «В ящике лежит конверт, открой, посмотри, что там». В конверте она нашла визитку, которую до сих пор носит у себя в сумочке — визитку чиновника высокого ранга. В записке муж писал, что этот человек — посредник между нею и следователем. И дальше: «Мы договорились о 1,5 миллиона долларов, возьми там-то и отдай посреднику, если меня арестуют». Как потом выяснилось, муж заложил дом и положил деньги в банк.
«К вечеру человек с визитки позвонил сам. Мы с ним встретились. Потом еще и еще… «Цена вопроса» возросла. Я уже не 1,5 миллиона долларов должна была ему заплатить, а 3 миллиона. Полтора — за то, чтобы муж вышел из тюрьмы, полтора — чтобы закрыли дело».
У нее было три дня на сборы: пятница, суббота, воскресенье. Она умоляла банк отдать ей все деньги со счета, занимала у друзей, у коллег мужа, у службы безопасности, у водителей, а когда не хватало последних 2,5 миллиона рублей буквально ходила с шапкой по кругу…Многие отказывали, но человек тридцать деньги дали. Кстати, из этих тридцати — ни один не попросил расписки.
«А потом человек с визитки быстро покинул свой пост и исчез».
О взятках
«Мне все говорили: не давай! Тебе надо будет на что-то содержать мужа в тюрьме, самой жить. А я говорила: я знаю, что меня обманут, но представьте: не дам, и буду жить с мыслями, что поэтому-то мой муж и сидит…
Конечно, взятки давать нельзя. Я это знаю твердо. Дорогие мальчики! Дорогие девочки! Если вас посадили, нельзя давать взятки за то, чтобы вас выпустили, потому что вас для того и посадили, чтобы с вас деньги брать. Однако когда речь идет о здоровье или о жизни и смерти — да, нехорошо давать взятки, но принципиальным тут быть нельзя. Ну не дашь ты взятку за то, чтобы передать мужу, например, подпольно домашних котлет, ну он их и не съест, не передашь средство от блох — блохи его съедят.
Первая моя взятка в Бутырке была 60 тысяч рублей — за доверенность от мужа на распоряжение его имуществом. Такая доверенность, выданная в тюрьме, никаким нотариусом на воле не заверяется, а мне надо было срочно продать заложенный дом. Потом я дала взятку — 120 тысяч рублей — на обогреватели и компьютеры для тюрьмы, кому они достались — не знаю, но мужа поместили в хорошую камеру».
За первые 9 месяцев пребывания мужа в тюрьме только на взятки у Ольги ушел 1 миллион рублей и еще 2 миллиона рублей — «на насущное» (передачи, одежду, деньги на счет для ларька, подписка на все (!) СМИ). Что касается собственно взяток, то, познакомившись с женами других заключенных, Оля поняла: так, как с ней, происходит со всеми. Просто разные суммы…
«Теперь уже я предупреждаю: «Не давайте взяток в надежде, что выпустят, не будет ни-че-го!» И встречаю ровно те же коровьи глаза, какие были у меня. У этих женщин есть великая цель: вытащить своего. Мне сейчас кажется, это какое-то язычество. Генетическое. Вот я принесу на алтарь этого барашка… и Бог смилуется… Повешу на эту икону все свое золото, сделаю вот эту жертву… и все станет хорошо… А этим просто пользуются».
О пропуске певчего и Библии
«Тебе когда в первый раз следствие дало свидание с мужем?» — спрашиваю я. Оля усмехается: «Мне следствие свидание с мужем не дало никогда. Мое первое свидание с мужем дал мне уже суд. Мужа взяли в июле, а свидание с ним суд разрешил только в феврале, больше полугода прошло». — «А до этого вы вообще не виделись?» — «Щас! Не виделись! Я немедленно «коррумпировала» Русскую православную церковь. Там есть в Бутырках церковь внутренняя. И через церковного старосту нам устраивали свидания. Муж говорил, что идет исповедоваться, а я полгода по пропуску певчего церковного хора ходила в бутырскую церковь».
Раньше Алексей был «подсвечником». А в тюрьме поверил истово.
«С Библией все время ходит. Читает, читает, а потом рассказывает мне интересные случаи из Библии. Я все это знаю, но он так здорово трактует. У него есть время, возможность, а главное: необходимость читать Библию. Это случается или с человеком, выросшим в религиозной семье, или с попавшим в тюрьму».
О вреде деления
Теперь, собственно, — о «декабристках». Олю дико возмущает уже сам факт деления тех женщин, чьи мужья сидят, на «декабристок» и «не декабристок».
«Если ты утонченная барышня, «духовка», мечешься, сомневаешься, страдаешь — ты «декабристка», да? А когда без размышлений набиваешь сумки продуктами и херачишь по снежному полю к тюрьме или лагерю — то «не декабристка», и это не подвиг? А я вот думаю: мне в тюрьму к мужу, что там было, — 10 минут на метро! А женщины приезжают из аулов, детей оставляют на вокзалах, почти не говорят по-русски, ничего не знают и не понимают, но прутся в эту чертову тюрьму и там пытаются всеми правдами и неправдами что-то о мужьях выведать, а их все гоняют, оскорбляют — вот с ними поговорите про необыкновенную любовь и про высокое чувство долга…» — «А что же это тогда, Оля?» — «А не по-пацански это. Нельзя человека бросать в тюрьме. Просто нельзя — и все».
Сама-то Оля как раз «духовка». Но знает: и «духовки» тоже много бросают.
«Стоит такая в тюремной очереди, рассказывает: «У нас обыск был, так вазы китайские разбили — две, бриллиантов пропало — четыре, шуб песцовых — шесть… а в коридоре натоптали, вы не представляете…» А потом звонит, чтобы ты передала ее мужу передачу, потому что у нее работа (а у тебя — нет работы!), потом завозит тебе домой в 12 ночи для ее мужа в тюрьму книжечку «Как заводить друзей», а ждет ее молодой человек на ВМВ, она машет рукой: так, коллега… и пропадает навсегда, не только от тебя, от своего мужа тоже. Я на первую такую (Юлю-суку!) очень болезненно отреагировала, а потом они стали проноситься шеренгой».
О выборе, который так невелик
«Оля! А ты ощущаешь связь с декабристками или это все мимо, и тебе как-то не до них?» — допытываю Романову. «Нет, конечно, мне до них. Но, честно говоря, я думаю не о женщинах. Я думаю о мужчинах. Которые так хороши, так благородны, так притягательны — мужчинские мужчины! Пойдешь с ними куда угодно! Нет, я правда не понимаю, как можно бросить князя Трубецкого? И думать (повышает голос), что останусь в Петербурге, а не в кибитках, снегами, в Сибирь, и выйду замуж за князя Пупкина?! И мне будет хорошо? Они ж нормальные женщины были, они понимали, что это князь Трубецкой, а это князь Пупкин. На площадь всегда выходили лучшие. А брали их всегда худшие. Ну как вот после Ходорковского можно выйти замуж за Пупкина?! И че ты с ним будешь делать? Говорить о чем?!» И дальше — очень запальчиво: «У нас, у девочек, выбор невелик: мы замужем или за Ходорковским, или за Путиным». И, помолчав, уточняет: «Или за коллективным Ходорковским, или за коллективным Путиным. Или ты с этими, или с этими».
О ершике для туалета и пилочке для ногтей
О простых и важных вещах, до которых здесь, на воле, мы не додумаемся никогда и ни за что: «Вот знаешь, что меня поразило в истории с Магнитским более всего? Запрет на ершик для туалета. Или вот почему заключенные в тюрьме не могут подстричь себе ногти? Они точат их об стену. Есть пилочки не железные, мягкие, гнущиеся: все равно нельзя! Машинки для стрижки волос — тоже нельзя. Как люди не превращаются в графов Монте-Кристо до встречи с аббатом — не понимаю. Конечно, одному-двум блатным машинки для стрижки доставляются, а дальше они делятся друг с другом».
Девять месяцев Оля передавала в тюрьму мужу пилку для ногтей. Родить можно было! Муж, правда, ругается, что Олю зациклило на этой пилочке. Ну подумаешь, говорит, можно и без нее обойтись! Как? Ну хоть ножиком, которым хлеб режешь…
О себе той и этой
Очень не любит себя ту.
«Три года назад мне казалось: я умная, хорошая, добрая, честная. Теперь противно вспоминать! Я была тупая, корыстная, бесчестная идиотка! Расстраивалась, что мы едем на тот курорт, а не на этот… Какой бы могла быть сволочью в брюликах и лисьих полушубках и провела бы бессмысленную жизнь клопа. Все прошло бы мимо меня, и я ничего бы не понимала ни в старушках из тюремной очереди, ни в президентах, ни в парламенте, ни в «Новой газете», ни в гастарбайтерах… Я не хочу сказать, что уже разобралась, но у меня появился шанс.
Знаешь, у нас с Лешей есть общий друг — Саша Гордеев. Он и на суд со мной все время ходил, и к Леше в лагерь ездил. Кстати, целый год добивался, чтобы его в лагерь пустили, и говорил мне: «Романова! Вот у меня есть возможность выехать в любую страну, но ты можешь поехать туда, куда меня не пускают, и увидеть то, что видят немногие, и это не купить ни за какие деньги». И он говорил мне это с такой хорошей, искренней завистью, что я там внутри, я там живу…»
О муже том и этом
И Алексея этого любит больше, чем того.
«В общем: барчонок. Человек, который устраивал скандалы в отелях по поводу пушистости полотенец, который очень привередлив в еде, одежде, климате, обслуживании, который очень жестко относился к людям как руководитель. Эти качества, конечно, ни к чему хорошему в тюрьме не приводят. И вдруг я обнаружила на месте барчонка страшно интересного мужчину. Очень мудрого. Очень терпеливого. Очень свободного.
От него требовали дать показания на людей, которые нигде, ни при чем, ничего… Многие эти люди живут на свете, не зная (а я и не собираюсь им это говорить), что на них из моего мужа выбивали показания. Эти люди от нас отвернулись, но мой муж их не сдал, хотя ему за это обещали золотые горы.
Потом я как-то к нему пристала: знаешь, требуется признание вины, и тогда отпустят на поселение, признайся формально, черт с ними… А он: я не буду признавать того, в чем я не виноват… И я сказала себе: о, да, у-у-у!
А самое главное: он научился обращаться со мной, чего не умел никогда! Я еще тот фрукт, под горячую руку могу и хлопнуть дверью, и убить языком запросто, но раньше он на это очень резко реагировал, а сейчас в таких случаях видит во мне маленькую девочку, у которой плохое настроение, гормоны, переходный возраст, или она голодная, или замерзла…
Я сутки добираюсь в Пермь, не сплю, устаю, с сумками через сугробы… и заваливаюсь спать. Представь, из трех суток свидания — сутки тупо сплю! А он никогда не будит, сам еду приготовит, укроет, чаю нальет. То есть я приезжаю к страдальцу, а жалеет меня он».
О заброшенных людях
Ольга уверена: в той прежней жизни у нее «не созрел еще ни мозг, ни внутренний мир ни для чего». Искренне удивляется: «И за что я два раза «ТЭФИ» получила?» Вот, к примеру, побаивалась силовиков, чиновников. А теперь, когда «в борьбе за права и свободы» попадает в большие кабинеты, ведет себя так спокойно и уверенно, что начальники каким-то манером это чувствуют и сникают. Она думает: «Наверное, так начинается гражданское общество, где-то там очень внутри».
«У нас есть целый класс людей, совершенно аполитичных, не прибранных, никому не нужных. Это настоящий средний класс, не то, что мы сами о себе думаем: мы — средний класс. Вот у него не один ларек с шаурмой, а 80 или 100 КамАЗов, которые возят песок на стройку. Это не малый бизнес, это именно средний. И вот лично мы с тобой, Зоя, не поставляем им никакого продукта.
Они не ходят на митинги. Они смотрят по РЕН и НТВ «Криминальные новости». Мы для них не пишем. Никто для них не пишет. Никто для них не снимает кино. Их как будто нет. А их — полстраны. Владельцы ресторанов, магазинов, моей любимой шаурмы. Их-то в большинстве-то и сажают.
Вот взять наш приговор. В приговоре написано: потерпевший отсутствует, ущерб отсутствует. За что — восемь лет? Ущерба нет ни гражданам, ни физическим лицам, ни юридическим, ни государству. Мы с адвокатами три года бегаем за якобы потерпевшими, просим предъявить хоть какие-то документы, почему они имеют право называться потерпевшими. Нет таких документов! Посадка ради посадки! Ликвидировать человека, чтобы захватить его собственность! Больше ничего. Но так обстоят дела почти у всех «экономических»1,2. Хотя президентские поправки нас напрямую касаются, пока никакого толку. Но я все равно не молчу, мой муж не молчит, мы уже никак не можем остановиться… А вот это посаженное заброшенное большинство не протестует. Привыкли молчать там у себя. Молчат и в тюрьме. Их легче бить…
Но в последнее время уже и они пытаются что-то понять. Вот письма мне пишут: «А несправедливо ведь…»
Они не читали «Трех мушкетеров», понимаешь? А если ты не читал «Трех мушкетеров» — у тебя очень странные представления о чести, о достоинстве, о совести, о справедливости, о Родине, о служении, о долге, о предназначении, о друзьях, о врагах, о предательстве. Я не говорю, что наши представления — правильные и именно те, мушкетерские. Но у них они точно другие, слова знают, а смысл вкладывают абсолютно другой…
Когда мы говорим «громкое дело», мы не говорим, что у этого мужика было 100 киосков шаурмы. Ну какое это громкое дело?! Кто он такой… А по степени доходов мой муж, наверное, был равен владельцу нескольких сотен ларьков шаурмы, просто мой муж — интеллигент, а тот — брошенный человек. А по деньгам — почти одно и то же, и по методу отъема собственности, и по скотству обращения в тюрьме, и по кругам ада, которые проходят их женщины. Другое дело, что у нас «Мушкетеры», а у них — ни-че-го…»
О колонии-поселении
Алексей и Ольга видятся теперь три дня в месяц. В колонии-поселении на станции Половинка в Пермском крае. Колония-поселение — это лучше всего. Почти что свобода!
О Пермском крае Оля говорит: «Это край, который хочет быть другим, хочет измениться, хочет что-то сделать для людей. Представляешь, там на заборах (где у нас слово «жопа») детским почерком написано: «Нет реформе образования!»
Хотя поначалу Оле пришлось отстаивать свои права и в колонии-поселении на станции Половинка: «Только приехала туда, увидела надпись: «Не пускать женщин без санитарных книжек». Но у меня это не первая тюрьма и не вторая, и я говорю: «Чего?» А они мне: «А ну пошла отсюда, раз без санитарной книжки». Представь, воскресенье, восемь утра… Я стала звонить всем подряд — губернатору, депутатам, такой крик подняла! Объявление не сняли, но уже не только у меня, ни у кого (во всяком случае, при мне) санитарных книжек не требуют. И опять же в Перми, второй раз приезжаю, третий, на четвертый раз мне говорят: «Так! Раздевайтесь! Трусы снимайте! Осмотр!» Я: «Чего?! На основании чего трусы снимать?! Покажите инструкцию». Мне пытались доказать, что «там» я могу пронести запрещенные предметы. Но я твердила одно: «Давайте инструкцию, что у меня «там» можно смотреть, я не осужденная, не подозреваемая». Отстали. Так что на сегодня мне удалось добиться, чтобы хотя бы уже установленные правила соблюдались».
О пользе публичности
С тех пор как Оля стала писать о жизни Алексея в тюрьме, лагере и колонии, с нее перестали брать взятки. Смеется: «Два года уже никто и не заикается. Даже сигареты не покупаю мужу. Он не курит. Но сигареты — тюремная валюта. На них можно выменять себе чего-нибудь. А теперь и эта валюта не нужна. Взятки кончились».
Пока после тюрьмы Алексей год сидел в лагере, Оле это обходилось в 5 тысяч долларов ежемесячно. А на колонию у нее нынче такие расходы: 10 тысяч рублей на продукты, которые берет с собой, 10 тысяч оставляет на ларьки, еще 10 тысяч — на посылки раз в 21 день, 7 тысяч себе на самолет до Перми и обратно в Москву, 5 тысяч на такси от Перми до станции Половинка и 5 тысяч назад (иначе туда не доберешься), за 5 тысяч покупает мужу телефонную карточку… Тоже очень немаленькие деньги, и, чтобы заработать их, Оле приходится писать для многих изданий и сайтов, но зато все, что касается мужа, теперь абсолютно официально, ни одной копейки взятки!
О возвращении
«Возвращение — это самое-самое-самое страшное, что бывает».
Она не знает — пока! — ни одного счастливого возвращения из тюрьмы. Есть в этом какая-то глухая тайна, но вот не восстанавливаются семьи после тюрьмы, даже если и до посадки и во время нее между супругами была лучезарная любовь… Семьи Сторчака и Бахминой — исключения. Но, к примеру, Сторчак меньше года сидел. А психологи утверждают, что с тем, кто просидел более трех лет, происходят необратимые процессы, он становится «человеком тюрьмы».
А что происходит в этом смысле с теми, кто ждет?
«Сначала мне казалось: по-любому, все равно какой и как, но лишь бы, лишь бы… Но вот смотри: его нет с тобой три, четыре года, пять, восемь лет, первые годы страшно тяжело, а потом ты привыкаешь жить одна и быть «конем с яйцами», появились новые друзья, новая работа, ты спишь поперек кровати или смотришь телевизор в четыре часа ночи, я ведь очень плохо сплю, ну, понятно, нервы ни к черту… И вот в твою жизнь, которую ты склеивала все эти годы из таких кусочков, из такого говна, склеила, и это худо-бедно — твоя жизнь, твоя ваза, и вот пришел опять тот же самый человек и расколошматил ее… Это очень сложный момент, и мужики, кто сидит, должны это понимать, и женщины, кто ждет, — тоже. Возвращается пусть свой, пусть родной, невозможно какой любимый и ожидаемый, но совсем другой человек из совсем другой жизни к тебе, совсем другой, в твою совсем другую жизнь. И при этом: он твой старый муж, а ты его старая жена, и никакая сильная романтика вам уже вроде бы и не грозит, и есть в этом что-то очень неправильное… Короче, мы с Лешей уже сейчас эту деликатную тему много и долго обсуждаем и договорились, что по возвращении он снимет квартиру рядом с моей и будет за мной ухаживать, вот по абсолютно полной романтической программе, все как полагается: с букетами, с кино, с театрами…Ну как-то чтобы все вот, понимаешь, постепенно, постепенно… Важен итог не только с точки зрения событий, но и что будет с нашими чувствами и отношениями, правда? Ведь если не жить самым счастливым образом после всего пережитого — то зачем все это было?!»
...31 декабря этого года Алексей Козлов может подавать на УДО. В конце января 2012 года это заявление рассмотрят. В конце февраля дадут ответ. В конце марта могут освободить. Если не освободят, через полгода опять можно подавать на УДО.
Рассказывая мне все это, Оля говорит: «Мы будем подавать на УДО… Нас освободят…»
1По данным МВД РФ на конец прошлого года, которые были приведены в докладе «Центра правовых и экономических исследований» в «ИНСОРе», уголовные наказания за экономические преступления сейчас отбывает около 90 тысяч человек.
2По данным, которые были приведены в докладе одного из экспертов «Центра правовых и экономических исследований» в ИНСОРе, огромное число дел по экономическим преступлениям, приближающееся по отдельным статьям УК к ста процентам, возбуждается без заявлений потерпевших, есть случаи, когда суды выносят обвинительные приговоры по таким делам даже вопреки протестам тех людей, которых в качестве потерпевших представляют органы обвинения.
P.S. Этой публикацией мы открываем рубрику «Новые декабристки».
P.P.S. Амнистии для предпринимателей требуют влиятельные общественные деятели.
Зоя Ерошок
обозреватель «Новой»
Комментариев нет:
Отправить комментарий