Нильс Кристи - В России очень плохая ситуация с доверием людей друг к другу

Профессор Нильс Кристи — культовая фигура в мире права. Многие годы он был директором норвежского Института криминологии и уголовного права, президентом Скандинавского совета по криминологии. Благодаря его идеям во многих странах правосудие становилось более гуманным.
В России сейчас тоже пытаются смягчить уголовное законодательство. Происходит это отчасти под влиянием Нильса Кристи, благо он часто приезжает к нам в страну, где ему удается очаровывать и ершистых правозащитников, и суровых прокуроров.

Андрей Константинов Он всегда начинает выступление с отказа от микрофона. — Я не прогрессивный человек. Я думаю, что ответы на многие наши вопросы находятся позади нас, в прошлом, — с виноватой улыбкой говорит профессор Кристи. Слово «прогресс» он произносит со вздохом. Вскоре я понимаю почему: для него это понятие слишком тесно связано с постоянным, из года в год ростом численности населения тюрем. — Когда откуда-то уходит дух соседства, туда входит полиция. — Нильс Кристи говорит с нами очень ясно и просто, как с детьми. — Люди теперь часто переезжают с места на место и не знают своего окружения. Это заставляет в урегулировании конфликтов опираться на полицейские меры. В маленьком сообществе гораздо больше возможностей встречаться, договариваться, замечать друг друга. Очень важно, чтобы люди знали своих соседей, были связаны со своим окружением. Мне гораздо больше нравится соседский контроль, чем полицейский… Я ловлю себя на том, что при словах «маленькое сообщество» мне почему-то сразу представляется какая-то усредненная «станица Кущевская». Не знаю, что хуже — соседи или полиция. И, оказывается, не я один. — В России очень плохая ситуация с доверием людей друг к другу, — говорит Кристи. — По статистике она находится где-то в самом низу списка. Ваши трудности с самоуправлением, неспособность людей организовать свою жизнь без указаний сверху — это все связано со взаимным недоверием. Если бы у меня была еще одна жизнь, я бы переехал в Россию и убеждал бы людей доверять друг другу. Он и так часто здесь бывает и со страстью убеждает, несмотря на свои 83 года. — Кстати, единственный раз, когда на меня напали, был здесь: меня ограбили прямо на Невском проспекте, — радостно рассказывает профессор. — Я, конечно, разозлился тогда, но думаю, если бы мы познакомились с этим вором, оказалось бы, что это тоже вполне нормальный человек. Вот так, приезжает и учит нас, как жить. То ли русофил, то ли русофоб — похоже, и то и другое одновременно, как и мы сами. — Я его переводила и в президентском совете, и в Думе, и в колониях, — рассказывает Мария Арман, переводчик Нильса Кристи. — Помню, как-то в большой камере женщин-рецидивисток он сказал: «Здесь сидит больше женщин, чем во всей Норвегии». Он находит подход к самым разным людям, и люди меняются после встречи с ним. Он очень глубоко знает реальную жизнь. Я живу в своих страхах и пристрастиях, а он — в общечеловеческом. Старик нордической внешности с весело искрящимися глазами приехал из прогрессивно-либеральной Норвегии проповедовать нам ценности общины и традиции. У нас полиция всего несколько недель как существует, а он говорит, что она нужна лишь в обществе чужих друг другу людей, а свои как-нибудь сами разберутся. Наивный идеалист, еще один скандинавский сказочник. И сколько людей охмурил! К нему, словно к гуру, по очереди обращаются профессор юриспруденции, глава подмосковной комиссии по делам несовершеннолетних, представитель белорусского МВД. Зал полон его поклонниками — юристами, психологами, социальными работниками… Кристи — знаменитость. Может, и идеалист, но, говорят, это во многом благодаря именно его усилиям преступность в Скандинавских странах на порядок ниже нашей. В Норвегии всего три с половиной тысячи заключенных, да и те как-то уж очень либерально сидят. Во многих тюрьмах их отпускают днем на работу и даже на учебу в университет, а вечером они сами возвращаются. Заключенные должны быть готовы к свободе, должны найти себе дело по вкусу. Отсидевшим большую часть срока даже положены отпуска. Ведь главная задача скандинавской тюрьмы — ресоциализация, возвращение преступника в общество в качестве нормального человека, а вовсе не наказание. Но разве бандит не должен бояться тюрьмы? И почему простые труженики не требуют покарать злодеев? Хитрым скандинавам, может, и хочется покарать, но, видимо, еще сильнее хочется, чтобы у них было как можно меньше тюрем. А чего больше хочется нам? Тюрьма как зеркало От тюрьмы у нас не зарекаются: по данным Центра содействия реформе уголовного правосудия, каждый четвертый взрослый мужчина в России имеет тюремный опыт. — Вы — страна, которая осуждает больше людей в пропорции к общему числу населения, чем любая другая нация в мире, за исключением американцев. В США 743 заключенных на 100 тысяч населения, у вас — 577. В России сидят в тюрьме 820 тысяч человек, в Штатах — больше двух миллионов. А в соседней Канаде совсем другой подход к наказаниям, уровень заключенных там такой же, как в самых культурных странах Европы. Кристи на память приводит статистику разных стран. Для него эти цифры отражают уровень культуры государства. Россия и Норвегия на разных концах этого списка. Зачем же нам нужна целая армия заключенных, которая стоит государству огромных денег и заражает все общество неизлечимым туберкулезом и криминальным сознанием? — Вы выбрали именно такой подход к решению проблем, возникающих при переходе от маленьких сообществ, где все друг друга знают, к большому сообществу, где все чужие друг другу, — объясняет Кристи. — Решать социальные проблемы, сажая людей в тюрьмы, — это старая русская традиция, окрепшая задолго до Советского Союза. Разве вы так уж отличаетесь от ваших соседей — финнов? Поверьте, они похожи на вас. Они тоже наследовали традиции царской России и до 60-х годов прошлого века у них был близкий к вашему уровень тюремного населения. Им это казалось естественным: холодно, пьют много, вокруг леса, народ дикий. Но им очень хотелось стать настоящими скандинавами. Кристи очень гордится тем, что в свое время обратил внимание финнов на гигантское количество заключенных: — Тогда, в начале 60-х, международной статистики не существовало. Я ездил по разным странам и собирал ее. И когда я на заседании Ассоциации уголовного права в Хельсинки выступил с такой речью, они были поражены, страшно всполошились и всего за несколько лет догнали другие Скандинавские страны, уменьшив тюремное население раз в пять. Поймите, такой вещи, как преступление, не существует. О чем в действительности говорит ваш уровень преступности, так это о вашей социальной культуре и о способах, которыми вы привыкли решать социальные проблемы. — И какие же проблемы мы решаем, отправляя людей в тюрьмы? — Тюрьма — это место для тех, кого общество выпихивает из своих рядов. Кто обычно попадает в тюрьмы? Это же почти всегда бедняки. Сильное имущественное расслоение ведет к очень большому напряжению в обществе. Социальные контрасты, безобразно богатые люди — это очень плохо для контроля над преступностью. Причем плохо всем. Преодоление гигантской дистанции между верхами и низами нужно не только бедным, но и богатым. Здоровье отдельных людей, средняя продолжительность жизни, количество заключенных, моральный климат общества, жестокость людей — все это напрямую связано с тем, насколько велик разрыв между богатыми и бедными. — Разве в США много бедных? — Конечно, там много очень богатых и много бедняков, особенно черных, которые наполняют тюрьмы, и большинство из них попадают туда из-за какой-нибудь ерунды вроде марихуаны или драки. Ситуация с марихуаной вообще постыдная, она подобна запрету противозачаточных средств католической церковью. Сейчас они постепенно приходят к тому, что запрет марихуаны себя не оправдал. — У нас тоже огромное число людей сидят за наркотики, в том числе просто за хранение и употребление. — Уголовное преследование наркоманов — это сумасшествие и нарушение прав человека. Мы много сражались, чтобы изменить антинаркотическое уголовное законодательство, провели ряд больших конференций. Мы должны регулировать оборот наркотиков, и очень жестко, но это вовсе не значит, что мы должны сажать потребителей в тюрьму… Где кончается скамья подсудимых Преступления не существует. Наказание безнравственно. Как может профессор криминологии говорить такое? — Некоторые из моих коллег тоже очень на меня злы за эти утверждения, — с явным удовольствием говорит Кристи. — Но от страны к стране, из эпохи в эпоху понятие о том, что преступно, а что нет, меняется. Если мы обсуждаем плохой поступок, нам приходят в голову разные способы справиться с его последствиями: можно обсудить произошедшее, виновный может попытаться возместить ущерб, возможно, удастся достичь примирения с пострадавшими. А если мы рассматриваем это же деяние как преступление, остается лишь наказать преступника. Нильс Кристи начал беспокоить советских людей своими странными идеями еще в 1985 году, когда вышла книга «Пределы наказания». На самом деле она называлась «Пределы боли», но издатели сочли, что русский читатель решит: «боль» — это про медицину. В книжке очень доходчиво объяснялось, что наказание — это и есть причинение боли. По Кристи, судья — это тот, кому выдан мандат причинять боль. А профессора уголовного права должны именоваться «профессорами права причинять боль». У него свой метод проверять суть явлений: называть сложные вещи простыми словами. С тех пор он часто наведывается в Россию. Мы продолжаем «мочить в сортирах» своих «ублюдков», а он продолжает повторять: — Общество стремится уменьшить страдания и для этого прибегает к наказанию. Но наказать — это и значит причинить человеку побольше страдания, в этом цель и смысл наказания. Должно ли порядочное общество воздавать за дурное деяние той же монетой? — Вы говорите как проповедник… — Я не религиозный человек и не хожу в церковь. Я говорю о простейших, понятных всем ценностях, просто исходя из своего жизненного опыта. Мы должны уменьшить страдания. «Не бывает злых людей» — Я лично знаю очень много убийц, но никогда не встречал монстров. Хочется сразу выкрикнуть: «А что вы будете делать, если встретите в темном переулке одного из этих убийц и грабителей, которых защищаете?» — Моя жена Хедда — она тоже криминолог — десять лет потратила на изучение одного отчаянного рецидивиста. Его считали чуть ли не самым опасным человеком в Норвегии, настоящим чудовищем. Он был из бродяг — цыган, кажется. После очередного срока за убийство — у нас они сравнительно короткие — он выходил и тут же убивал кого-то снова. Но потом он встретился с Хеддой, которая пыталась понять, почему он так поступает. Его привели два охранника, он был закован по рукам и ногам — так его боялись. Они много общались, а когда его отпустили, Хедда ездила к нему, останавливалась в его доме на ночь. Ее спрашивали: «Вы не боитесь?» Она отвечала: «Нет, наоборот, если что случится, он меня защитит». Может быть, впервые в его взрослой жизни к нему кто-то отнесся по-человечески. И он перестал совершать преступления. Такая вот идиллия. А если бы он ее убил? Может, все-таки лучше сажать за убийство на всю жизнь — и нет проблемы? Это же справедливо: око за око. Правда, я слышал, что этот древнеарамейский принцип означает не то, что вас надо лишить зрения, если вы лишили зрения кого-то, а то, что вы должны стать поводырем. Нильс между тем все хвалится своими знакомствами: — У меня много друзей с нехорошим прошлым, но если бы они были здесь, я не стал бы их вам представлять: вот этот — грабитель, а этот — убийца. Чтобы уменьшить число злодеяний, вместо навешивания этих ярлыков мы должны рассказывать истории их жизни, понять их. — Что же, злодеев не существует? — Существуют, конечно, мерзкие поступки, гнусные человеческие черты. Но нет злых людей. Просто какой-то булгаковский Иешуа. Для него каждый — «добрый человек». — Но бывают же хрестоматийные подонки — те же нацистские преступники? — Если вы превращаете нацистов в чудовищ, это простое и понятное объяснение концентрационных лагерей, но это и шаг к ним: ведь чудовища должны сидеть в концлагерях или их подобии. Но если вы видите каждого из них как одного из нас, тогда перед вами встает совсем другой вопрос: что за система заставляет людей создавать концентрационные лагеря? С концлагерей все и началось. В 1949 году юный Нильс, учившийся на социолога, по просьбе своего профессора беседовал с бывшими охранниками концлагеря — норвежцами, работавшими на фашистов и нередко убивавших сидевших под их присмотром сербов. Его заинтересовало, чем охранники, жестоко обходившиеся с заключенными, отличались от тех, кто не принимал участия в издевательствах и убийствах. Тогда-то он и понял простую вещь, определившую его дальнейший интеллектуальный поиск: убийцы, считавшие пленных опасными недочеловеками, грязным быдлом, никогда не общались с ними. Те же охранники, с которыми сербам удавалось хоть раз поговорить, несмотря на разделявший их языковой барьер, или показать фотографии своей семьи, начинали видеть в них людей и уже не могли их убивать. Кристи любит вспоминать рассказ одного из заключенных, сумевшего немного выучить норвежский с помощью найденного им словаря. В плену он вкалывал на дорожных работах и однажды услышал, как один из охранников попросил у другого спички, а тот ответил, что у него нет. Тогда этот серб произнес по-норвежски: «У меня есть спички». Позже он говорил, что эта фраза спасла ему жизнь: охранники поняли, что перед ними человек — такой же, как они. Когда Нильс стал криминологом, он уже знал, что главная идея, которую он понесет в мир, — та, что жестокость можно предотвратить, если сблизить людей. Даже если эти люди — преступник и жертва. Восстановление вместо возмездия — Идея, которая нас объединяет, — уменьшить страдания, — говорит Кристи на конференции по восстановительному правосудию и медиации, проходящей в стенах Московского городского психолого-педагогического университета. Его аудитория — съехавшиеся со всей России медиаторы — люди, помогающие разрешать конфликты. Для них он — великий мудрец и учитель. Медиация — один из главных механизмов восстановительного правосудия, той альтернативы карательному правосудию, которую создают и отстаивают Нильс Кристи и его единомышленники. Они рассматривают преступление как конфликт, который часто, хотя и не всегда, можно разрешить, загладив вину, возместив ущерб, примирив стороны. Медиаторы выступают как посредники при встрече сторон конфликта. Встреча — центральное событие в процессе восстановительного правосудия, она дает участникам конфликта шанс объяснить свои позиции и понять чувства друг друга. Кристи словно родился медиатором: у него талант внимательно прислушиваться к людям и к себе. — В медиации процесс важнее результата. Результат может быть тот же, что и в суде, например решение о компенсации — это могут быть деньги или работа на потерпевшего, — рассказывает Хедда Герцен, профессор криминологии и по совместительству жена Нильса Кристи. — Но может быть и особый результат — примирение. Это очень большое событие, хотя внешне ничего особенного не происходит: они просто пожимают друг другу руки. Но как часто этот случай имеет для их жизни огромное, неизмеримое значение! В Норвегии восстановительное правосудие — это норма жизни. Большая часть мелких преступлений не наказывается тюрьмой. При каждом местном органе власти действует конфликтный совет, в котором работают медиаторы. Если стороны конфликта договариваются, уголовное дело закрывается. В прошлом году в Норвегии было 9000 случаев, переданных полицией медиаторам, — это притом что все их тюремное население составляет 3500 человек. — То, что могло стать девятью тысячами преступлений, стало девятью тысячами попыток понять друг друга, — говорит Нильс. — Кто придумал медиацию? — Разрешение конфликтов — это очень древняя традиция. В старые времена собирался совет всех, кто имеет к этому отношение, и пытался разрешить конфликт. Если у вас нет большого централизованного государства, вы просто должны найти другие способы разрешения конфликтов. Я видел это у маори в Новой Зеландии, у аборигенов Австралии. Я видел, как индейцы в Канаде передают друг другу белое перо и говорят по кругу — никто не может перебить говорящего. И ярость уходит. — В каких случаях медиация подходит как метод работы? — Надо пытаться использовать ее как можно чаще. Если вы спрашиваете про убийства — вполне подходит. — Но что тут восстанавливать? Нельзя ведь воскресить убитого человека. — Да, «восстановление» — не всегда подходящее слово. Может быть, мы пытаемся восстановить основные человеческие ценности. — Зачем проявлять снисхождение к убийце? — А если бы преступником был ваш сын, вы бы не хотели, чтобы мы проявили к нему человечность? Конечно, существуют и ужасные деяния, которые должны наказываться уголовно. Нам нужна уголовная система — медиация не универсальна, но эта уголовная система должна быть как можно более человечной. Она не должна быть монстром, как в России или в США. — Что должен сделать медиатор, чтобы устранить ненависть? — Просто встретиться с участниками конфликта и увидеть в них людей. Есть конфликты, которые невозможно разрешить. Даже если участники конфликта согласятся на встречу, не обязательно в результате нашей работы они пожмут друг другу руки и преступник раскается, а пострадавший простит его. Но, пусть они хоть что-то поймут друг о друге, хоть немного услышат друг друга. Встреча может помочь совершившему злодеяние человеку взять на себя ответственность за свой поступок, понять мотивы своих действий — это важные шаги к исправлению. — Ну а если злодей говорит: «Я раскаиваюсь, хочу участвовать в медиации», — просто потому, что не хочет в тюрьму? — Пусть приходит, начнем процесс медиации и посмотрим, что получится. — А если они не хотят участвовать в медиации? — Тогда мы ничего не можем сделать. Хотя норвежские власти очень хотят сделать этот процесс принудительным. России до Норвегии далеко. У нас медиация — редкость. Иногда ее используют, когда речь идет о правонарушениях несовершеннолетних. У взрослых практически нет шансов на восстановительное правосудие. А Нильс Кристи тем временем отправляется дальше — из города в город, из аудитории в аудиторию, чтобы вновь и вновь повторять: «В чем суть наказания? Это причинение другому боли. Мы должны четко осознавать, что и зачем мы делаем, когда наказываем». Все, кто его знает, говорят о нем, как в секте говорят о гуру. Я теперь тоже: по-моему, он просветленный или вроде того.

Группа Life’n’Joy вернулась.

Группа Life’n’Joy вернулась. Возвращение произошло в высоком и сумрачном зале клуба «Хлеб», что за бетонным забором, рядом с кирпичной трубой, напротив Ваганьковского кладбища. Эти сорок минут отчаянной, страстной, мрачной и яростной игры даже нельзя назвать концертом. Это было — первый крик после долгой летаргии, громкое объявление о выходе из забвения и отказ от смерти с помощи луженой глотки, тяжелого баса и несущих энергию жизни барабанов.

Группа Life’n’Joy появилась в Москве в 2004 году, но «появилась» — слишком спокойное слово для того, чтобы изобразить запуск ракеты, яростно разбрызгивающей красные звезды и потоки пламени. Группа с ходу выиграла российский финал мирового конкурса The Global Battle of the Bands и отправилась в Лондон, где сыграла на сцене «Астории». С первого взгляда и с первого звука было ясно, что эти четверо сошлись вместе под счастливой звездой. Их звук хотелось потрогать, он был такой рельефный, выпуклый, плотный. Я ходил в те годы на их концерты в московские клубы и видел чудеса: воздух делался горячим без помощи обогревателей, зал и сцена сливались в экстазе, люди танцевали даже сидя, и над всем этим праздником царил и парил выдающийся вокал Оксаны Кочубей, маленькой женщины-подростка в кедах и джинсах, заряженной энергией, как какая-то фантастическая капсула с веществом немыслимой силы.

Это было явление огня, возникающего из ничего, прямо посреди белого снега и черного неба. Каким-то чудом эти люди возносились на свой праздничный остров и там оказывались свободными от нашей общей повседневной глины и пыли. Английский, на котором Оксана пела, был языком не по выбору, а по призванию — она явно была призвана на рок-н-ролльные небеса, где английский так же общепринят, как итальянский на небесах оперных. Это понимал каждый, кто хоть раз видел, что она делает на сцене. Один раз после концерта один искушенный в музыке человек сказал мне, понижая голос, словно сообщал запредельную тайну: «О ней говорят, что она реинкарнация Джанис Джоплин».

А потом они исчезли. Вот так взяли и исчезли, провалились в никуда и даже не сочли нужным объяснять причины. Это было очередное удушение в темном углу. Какой-то денежный мешок, продюсирующий группу, которой они перешли путь… интриги на уровне директоров клубов, для которых они были слишком хороши… радиомагнат, презрительно крививший рот при первых звуках этого отчаянного неформата… Шоу-бизнес, который должен был бы подхватить эту потрясающую группу и понести ее на ковре-самолете к большим контрактам, премиям «Грэмми» и изданию альбомов на лучших лейблах, вместо этого убил ее самым элементарным и типично российским способом: равнодушием, то есть отключением кислорода. Говорить об этом в деталях и с именами противно. Но музыканты разошлись по своим углам, а один, насколько я знаю, даже закончил с музыкой.

Для меня это было не просто исчезновением классной музыки, а чем-то большим: надругательством над самой возможностью счастья. Исчезновение Life’n’Joy означало сугубую безнадежность нашей музыкальной среды, с ее раз и навсегда назначенными кумирами, фальшивыми героями и лажовыми жителями эфира. Но не только о музыкальной среде шла речь, речь шла о жизни в ее совокупности. Жизнь, в которой не находит своего места самая яркая и самая лучшая группа двухтысячных, имеет печать подлости на лбу.

Все эти годы, когда не было Life’n’Joy, Оксана Кочубей странствовала по каким-то окраинным проектам. Мне кажется, это были для нее годы душевного обморока, когда в жизни не было цели и не хватало кислорода. В своем «Фейсбуке» она жаловалась на то, что у нее нет ни денег, ни квартиры, где жить, и искала хоть какую-нибудь работу, а на вопрос, что умеет делать, отвечала: «Петь!», но готова была и торговать музыкальными инструментами. Реинкарнация Джанис Джоплин в роли серой мышки, торгующей гитарами в сонном магазине? Лучший вокал русского блюз-рока, выкинутый из музыки, задыхающийся от отсутствия воздуха и любви и помирающий от горя на скудных метрах жилплощади?

Оксана Кочубей начала этот первый концерт своей второй жизни с вещи Led Zeppelin, и это было как утверждение в правах и объяснение в верности. Звук группы, впервые вышедшей на люди после долгих репетиций, сначала казался мощным, но не вполне сбалансированным, инструменты словно слипались в ком. Но к третьей вещи они обрели баланс. Долговязый гитарист во всем черном резал свои партии, словно алмазом. Барабаны и бас ладно сливались в потоке тяжелой энергии. Они освобождались от скованности начала и находили ту четкость звука, которая веселит душу и вызывает восторг. Они поднимались к своей вершине из двух пиков — к последним вещам концерта, созданным несколько лет назад. Эти великие вещи тогда так и не были сыграны, и вот они играли их сейчас, но в этом не было ни тени повтора или привкуса ретрожизни, потому что Оксана не способна на тупой повтор и сухое воспроизведение, а способна только на живую жизнь на пределе голоса, на взлете души, на рывке вверх. И жилка на ее горле билась, и указательный палец грозил небесам, и ладони хлопали по-простецки по обтянутыми джинсами коленям, и сор жизни исчезал, и оставался только стремительный голос, взлетающий на высоты счастья.

Алексей Поликовский
обозреватель «Новой»

Дмитрий БЫКОВ: «Но судя по виду народного фронта, страну в безнадежный тупик завело...»

Дмитрий БЫКОВ: «Но судя по виду народного фронта, страну в безнадежный тупик завело...»

Затмивший собой многорукого Шиву,
на благо страны упираясь, как вол,
ведущий политик уселся в машину
и с пятой попытки машину завел.

В кругу подчиненных, от ужаса влажных,
в кругу умиленных приспешничьих рыл
он также решил углубиться в багажник
и с третьей попытки багажник открыл.

А в это же время, спеша обалдело
заткнуть возмутителя русской земли,
решили завесть на Навального дело
и с третьей попытки его завели.

Он был консультантом, опасный повеса,
хотя не платили за это монет, –
и дал между делом главе Кировлеса
какой-то не слишком полезный совет.

От этого в мире случились убытки,
финансовый кризис, седые виски –
и даже на Родине с первой попытки
не могут теперь ничего завести.

Меня не особенно радует фронда,
кухонные споры, кометы вино –
но судя по виду народного фронта,
страну в безнадежный тупик завело.

Мы как-то синхронно лишились подпитки –
ни смысла, ни страсти, ни денег хотя б –
и это случилось не с первой попытки,
а минимум с третьей, считая Октябрь.

Исчезла не только газетная вольность,
но даже энергия прежних времен.
Воскликнем: «Сусанин, куда ты завел нас?!» –
но где тот Сусанин? Не Путин же он?

Не жду возвращенья советских идиллий,
но чем предпочтительней жидкая грязь?
Страну многократно туда заводили,
и с энной попытки она завелась.

Боюсь, не помогут ни порции дуста,
ни лесть и посулы грядущей орде –
вот-вот тараканы у нас заведутся
такие, каких не бывало нигде.

Пока в интернете они колобродят,
но скоро размножатся, как испокон, –
да что и заводится там, где заводят
седьмое столетье один патефон?

Реальность, похоже, разделась до нитки,
смутив современников телом нагим.
Все четче я вижу, что с новой попытки
все это закончится чем-то другим.

Не знаю покуда ни даты, ни года, –
лажаться с конкретикой нам не впервой, –
но кончен завод византийского хода,
и вскорости лопнет маршрут круговой.

Не то чтобы солнце свободы восходит,
но как-то не греет привычная ложь.

Меня, если вдуматься, это заводит.
Конечно, не с первой попытки, – но всё ж.

Дмитрий Быков о Владимире Высоцком

У нас давно уже нет объединяющих ценностей,
а все попытки обнаружить национального героя путем соцопросов
выявляют картину столь пугающую, что страна начинает выглядеть
безнадежно гиблым местом.

Список любимцев современной России включает Сталина, Грозного, Гагарина, Жукова, Невского и — реже — Менделеева, причем ни одна из упомянутых фигур не воспринимается сущностно.

Дмитрий БЫКОВ



Опыт о сдвиге



Критика ради критики — занятие праздное: о Высоцком написано и будет еще написано достаточно. Мне интересней понять через него особенности нашей толком не изученной страны, которая, при стойком постсоветском иммунитете к маниям и культам, продолжает числить его культовым автором. Он представляет сегодня не только литературный, но и социологический интерес — как одна из немногих консенсусных фигур в российской истории. У нас давно уже нет объединяющих ценностей, а все попытки обнаружить национального героя путем соцопросов выявляют картину столь пугающую, что страна начинает выглядеть безнадежно гиблым местом. Список любимцев современной России включает Сталина, Грозного, Гагарина, Жукова, Невского и — реже — Менделеева, причем ни одна из упомянутых фигур не воспринимается сущностно. Все давно сведены к клише, обусловленным отчасти интенсивностью пропаганды, отчасти катастрофичностью всеобщего оглупления: Сталин взял страну с сохой, а оставил с бомбой, Грозный укреплял государственность и расширял территории, Гагарин летал и улыбался, Жуков есть наш идеал полководца, не щадящего чужих жизней, Невский — сравнительно безобидный (за давностью) синтез Сталина и Жукова, а Менделеев в свободное от водки время изготавливал чемоданы на воздушном шаре, будучи наш родной гениальный чудак. На этом фоне Высоцкий — единственный, кого любят за дело, то есть за то, чем он занимался в действительности: его песни, цитаты, кинороли (от театральных работ почти ничего не сохранилось) остаются в читательском, зрительском и даже радийном обиходе. Таксисты, поймав Высоцкого на «Шансоне» или «Ностальгии», не переключают. Люди, родившиеся после восьмидесятого, оперируют цитатами из «Утренней гимнастики» или «Что случилось в Африке» так же свободно, как мои ровесники, которые в том самом восьмидесятом, за отсутствием официальных подтверждений, не верили в смерть Высоцкого, поскольку слухи о ней возникали ежегодно.

Высоцкого, думаю, любят в России за то, что он представляет нации ее идеальный образ: мы любим не только тех, с кем нам нравится разговаривать или спать, или появляться на людях, — а тех, с кем нравимся себе. Россия любит не столько Высоцкого, — было бы наивно ожидать от массового слушателя/читателя такой продвинутости, — сколько свои черты, воплощенные в нем.

Сразу хочу отмести модную в определенных снобских кругах мысль о том, что Высоцкий дорог стране не как поэт, а как персонаж масскульта. Пуризм при попытках определить, кто поэт, а кто нет, даже не забавен. Высоцкий — безусловный поэт, но в его так до конца и не определившемся статусе (который и посмертная канонизация не спасает от некоторой двусмысленности: «бардов» у нас с советских времен пытаются числить по отдельному ведомству) тоже есть нечто глубоко русское, фирменно-национальное. В России есть априорное народное недоверие к профессионалам, к тем, кого официоз поставил лечить, учить или проповедовать, и потому случай Высоцкого глубже, чем простая полуподпольность, полулегальное существование, ореол запретности и т. д. В России почитается междисциплинарность, — будь Высоцкий просто поэтом, как старшие шестидесятники, он не стал бы явлением столь всенародным.

Это любопытный повод задуматься о том, что в России вообще почитается «сдвиг», в том числе профессиональный: прямое соответствие профессии выглядит узостью, специалист подобен флюсу, Россия чтит универсала, умеющего все и выступающего в каждой ипостаси чуточку непрофессионально, — но не потому, что персонаж умеет меньше, а потому, напротив, что ему дано больше и к конкретной нише он не сводится. Понятие ниши как таковое вызывает в России традиционное недоверие, — прежде всего, думаю, потому, что любая рамочность в этой стране конституируется начальством, а начальство от народа резко отделено (народу так удобнее, да и оно не возражает). Наибольшим успехом пользуется то, что существует между жанрами, на стыке профессий, в поле, которое не ограничено жестко навязанными установлениями.

В этом смысле Высоцкий — явление идеальное: он и в поэзии существует на стыке литературы и театра, поскольку большинство его песен — в той или иной степени ролевые; он не диссидент (как Галич) и не официоз (как эстрада), не блатной (как Северный) и не интеллигент (как Окуджава, хотя и Окуджава слишком фольклорен для чистого «интеллигента»). В России приветствуется не то чтобы срывание всех и всяческих масок, — это никогда ей особенно не нравилось, разве что Ленину, — но ускользание из всех и всяческих рамок. Именно поэтому Александр Жолковский глубоко прав, усматривая современный извод начальственной цензуры в повсеместном внедрении понятия «формат».

Россия отрицает само понятие форматности и труднее всего поддается форматированию, поскольку наиболее распространенный здесь способ существования — в щелях, вне привычных ниш, в нерегламентированных и непредсказуемых пространствах. Все лучшее в советском искусстве семидесятых умудрялось существовать на пересечениях, вне классификаций: Стругацкие, чей истинный масштаб сегодня, кажется, очевиден даже злейшему ненавистнику фантастики, проходили по ведомству литературы детской и приключенческой (именно в «Библиотеке приключений» проскользнул в печать «Обитаемый остров», храброватый даже по нынешним временам). Тарковский, — казалось бы, чистый и даже академический артхаус, — экспериментировал с жанровым кино: «Сталкера» и отчасти «Жертвоприношение» писали те же Стругацкие, «Солярис» делался по мотивам Лема. Кстати, всенародная слава «Архипелага», действительно прочитанного в самиздате огромной читательской массой при всей сложности текста и его травмирующей сути, объясняется отчасти тем, что и эта вещь написана на стыке жанров и ни к одному узаконенному формату не сводится.

Высоцкий — опыт побега из любых форматирующих определений: не просто «поэт­певец­актер», как стандартно перечисляли в первых разрешенных статьях о нем, но синтез всех этих занятий, ибо ни одно из них в его случае не существует обособленно. Разумеется, это опять-таки не значит, что его тексты многое теряют без музыки: музыка в них и так живет — в парономасии, в жестком и прихотливом ритме, — и голос слышен, ибо текст отчетливо интонирован, наделен множеством по-актерски точных деталей, отсылающих к конкретному рассказчику. Высоцкий — профессионал во всем и не специалист ни в чем, принадлежит всем сразу и никому конкретно и ни в одной из своих ролей не растворяется до конца, — в чем и материализуется еще один, более общий случай «русского сдвига»: в его случае особенно очевиден зазор, воздушная подушка между любой идеологией и ее носителем, любой социальной ролью и ее исполнителем.

Возможно, дело в размерах страны, а может быть, в ее роли: если рассматривать землю как нечто антропоморфное, нам отведена роль спины, неизменной, неподвижной, с позвоночником Уральского хребта посередине; спина должна быть стабильна, — и потому к России, при всех ее бурях, поныне так приложимо все, что говорилось о ней пятьсот, триста и сто лет назад. Чтобы страна оставалась в этом гомеостазисе, в ней не должно быть людей с убеждениями, с твердыми взглядами, — ибо такие взгляды предполагают действие, разрыв с невыносимым положением, а этого-то нам и нельзя в силу нашей всемирно-исторической роли. Могут быть и другие, менее метафизические и более прикладные объяснения, но факт остается фактом: Россия никогда не была в строгом смысле тоталитарна, ибо любая тотальность здесь разрушается «сдвигом», наличием дистанции между людьми и идеями. У нас никто себе не равен. Почвенники ведут себя как классические западники, защитники низов стремительно перенимают манеры верхов, церковные иерархи на поверку оказываются мздоимцами и развратниками, — такое случается везде, но у нас странным образом не вызывает осуждения: это скорее норма. Навязанная русским в качестве истории кровавая пьеса так ужасна, что, если бы роли игрались всерьез, с полным «переживанием», злодейство стало бы повсеместным, всеобщим, непобедимым. Между тем классическая русская фигура — человечный конвойный, раскаявшийся угнетатель, внезапно подмигивающий грабитель; только благодаря «зазору» и существует в стране все, что является целью и условием существования прочих государств. В России все это незаконно, без разрешения. Одним из первых этот русский закон сформулировал Полетика, а записал Вяземский, хотя приписывается эта фраза и Карамзину: строгость и бесчеловечность законов компенсированы небрежностью исполнения. Ровно на эту тему — несоответствие человека и его социальной роли — говорил я десять лет назад с ныне покойным другом Высоцкого Иваном Дыховичным[1]: он считал этот закон фундаментальным для русского искусства. Но прямым его следствием становится и главное условие русской популярности: чтобы текст, или фильм, или любое художественное высказывание были здесь по-настоящему всенародно любимы, в них должна наличествовать ироническая либо стилизаторская дистанция, двойное зрение или, как ни мрачно это звучит, двойная мораль. Это может выглядеть цинизмом (а настоящее искусство часто упрекают именно в цинизме), а может — объемностью, амбивалентностью авторского зрения; главный русский эпический автор — Лев Толстой — потому и остается непревзойденным, что утверждает на письме то самое, что опровергает в теории.

В любой песне Высоцкого, — и особенно ярко эта особенность была заявлена в его дебютных сочинениях, в блатном цикле, который одинаково любим интеллигенцией и собственно блатотой, — ощущается то минимальный, а то и весьма значительный разрыв между исполнителем и героем: исполнитель выражается слишком витиевато и грамотно для блатного, не говоря уж о том, что шлейф используемых им литературных ассоциаций подозрительно длинен, а количество скрытых цитат дает работу уже пяти поколениям филологов. От аутентичных блатных песен герой Высоцкого отличается прежде всего самоироние, — у реальных блатных с этим сложно, им подавай надрыв и красоту, — а слияние голосов героя и повествователя тут большая редкость, в отличие, скажем, от случая Зощенко. Высоцкий — весьма аккуратный стилизатор, избегающий вживаться в роль: это заметно уже в «Татуировке», в «Бодайбо», в «Я был душой дурного общества», написанных слишком хорошо для полного сходства с дворовым фольклором. Иную песню Окуджавы можно принять за окопную или народную, но песни Высоцкого — безошибочно авторские, и даже знаменитейший из его монологов «Банька по-белому» никак не тянет на народное творчество.

(Хотя и по манерам, и по образу жизни Высоцкий куда ближе Окуджавы к тому самому народу, — просто у Окуджавы зазор между героем и автором иногда исчезает, как в песне «Ах, война, она не год еще протянет» или в романсе кавалергарда. Удивительно, что Окуджава выстроил свой миф гораздо убедительней: для большинства слушателей оказалось шоком, что он почти не воевал; образ окопного ветерана, старого солдата сросся с его обликом, а о подлинной своей войне он рассказал только Юрию Росту, во второй половине восьмидесятых. Заметим, что большинство авторских мифологем Окуджавы — арбатское проживание, окопный опыт, кавказский характер — отлично прижились, даром что с реальностью соотносились весьма приблизительно, — тогда как поверить в лагерный либо дальнобойщицкий опыт Высоцкого мог только завсегдатай шалмана, где такие истории обычно и рассказывались.)

«Банька», если уж на то пошло, стилизована скорей под Некрасова, под «Меж высоких хлебов», — и то построена гораздо изощренней, почему в строгом смысле и не ушла в фольклор: фольклорно то, что легко примеривается на себя, а у Высоцкого герой всегда обрисован гротескно, ярко, без особенного лиризма. Его монологи приятно произносить вслух — «Беня говорит смачно», — но в них невозможно поместиться с личным опытом: тесно от слов и реалий, ножа не всунешь. И уж конечно, лагерник, — если только он не интеллигент, загремевший по 58-й, — не споет о себе «И хлещу я березовым веничком по наследию мрачных времен».

Проблема, однако, в том, что упомянутый зазор весьма велик не только в стилизаторских, иронических, блатных песнях Высоцкого, а и в тех его лирических монологах, которые он произносил как будто от первого лица. Высоцкий вынужденно переносил стратегию ролевого поведения и на ту сферу, в которой раздвоение (в его случае — и растроение) личности катастрофически противопоказано. Что сделаешь, это особенность дарования, роднящая Высоцкого с его народом, обеспечившая любовь этого самого народа, но и послужившая источником вечного внутреннего разлада. То, что это осознавалось как трагедия, подтверждается гипертрофированным, болезненным вниманием Высоцкого к теме двойничества, — и тут вспоминаются не только иронические сочинения вроде «И вкусы и запросы мои странны», но и вполне серьезные тексты вроде «Мой черный человек в костюме сером». То, что черный человек в русской традиции — двойник, в доказательствах не нуждается (хотя весьма интересно было бы с этой точки зрения осмыслить моцартовского Черного человека: ведь тот, кто заказывает реквием, может быть и пророческой, всезнающей ипостасью души самого художника, хотя в реальности Реквием был заказан графом Вальзегом, обычным графоманом, скупавшим чужие сочинения и выдававшим за свои).

После Есенина, — а к нему Высоцкий типологически, психологически и даже физиологически даже ближе, чем Окуджава к Блоку, — черный человек однозначно выступает как персонализированная темная сторона авторской личности; символично, что своего черного человека Высоцкий написал за год до смерти, как и Есенин — своего. Напомним этот текст — не самый популярный, ибо это стихи, а не песня:

Мой черный человек в костюме сером!

Он был министром, домуправом, офицером,

Как злобный клоун он менял личины

И бил под дых, внезапно, без причины.



И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой,

И я немел от боли и бессилья

И лишь шептал: «Спасибо, что живой».



Я суеверен был, искал приметы,

Что мол, пройдет, терпи, все ерунда...

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: «Больше — никогда!»



Вокруг меня кликуши голосили:

«В Париж мотает, словно мы в Тюмень, —

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, — видать, начальству лень».



Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег прорва, по ночам кую.

Я все отдам — берите без доплаты

Трехкомнатную камеру мою.



И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

Не стоит рифмовать «кричу — торчу».



И лопнула во мне терпенья жила, —

И я со смертью перешел на ты,

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.



Я от суда скрываться не намерен:

Коль призовут — отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил

И худо-бедно, но тащил свой воз.



Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я это понял все­таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята, —

Мне выбора, по счастью, не дано.

Это финальное заклинание призвано убедить, по всей видимости, не столько слушателя, сколько самого автора, — но, кажется, Высоцкий сам отлично понимал его декларативность. Проще всего было бы истолковать этот текст как проклятие всякого рода начальству, цензорам и стукачам, но «черный человек» — всегда зеркальное отражение автора, или во всяком случае его темная сторона. Высоцкий осознавал свою советскость, — и, может быть, прав замечательный прозаик Михаил Успенский, заметивший недавно: позднесоветская власть сделала две страшные ошибки, слишком долго считая Галича своим, а Высоцкого — чужим. Высоцкий в самом деле очень советское, в лучшем смысле, явление: ведь советский проект будет памятен не только и не столько бюрократией, репрессиями и запретами, но и установкой на сверхчеловеческое, на преодоление будней, на прорыв в непонятное и небывалое. В Высоцком все это есть, и вдохновлен он героической советской историей, и когда он говорит вместо «советский» — «совейский», это намекает прежде всего на «свойский».

Советское для Высоцкого так же органично, как для России в целом, и так же лично им освоено, и так же в нем неискоренимо — эту двойственность своего пути и авторского облика он ощущал постоянно, и это, в общем, почти универсальная советская ситуация: мы мало сейчас думаем и пишем о семидесятых, они выше и сложнее нашего понимания, а между тем отдельного рассмотрения заслуживает вопрос о том, как каждый крупный и значимый автор позднесоветских времен решал для себя проблему сосуществования с официозом. Для кого-то, — как, скажем, для Евтушенко, — такая проблема была не столько трагедией, сколько вызовом и даже источником вдохновения: он в молодости заявил о себе — не без кокетства, но и не без героизма, бросающего перчатку советскому культу монолитов: «Я разный, я всклокоченный, я праздный…». (Это дало повод А. Иванову, подчас весьма ядовитому, заметить: «Сей популярнейший герой, отнюдь не начинающий, настолько разный, что порой взаимоисключающий», — что ж, и это интересно, и поэт, вытащивший это состояние души на уровень творческого осмысления, заслуживает благодарности: до него так не писали.) Для многих, — скажем, для Юнны Мориц, — все советское с начала семидесятых табуировано, это даже не эскапизм, а прямой бунт — в форме, к счастью, столь эстетически-продвинутой, что понимали только те, к кому автор прямо адресовался, а черным человекам в костюмах было не подкопаться, и они довольствовались гадостями по мелочам. Высоцкий был сложней, публичней, народней, разночинней, советскую историю осознавал как свою, снобского аристократизма чуждался, — и потому собственная раздвоенность приводила его сначала к затяжным депрессиям, а затем, страшно сказать, и к творческому параличу.

Проблема Высоцкого в том, что в лирике — и гражданской, и даже любовной, — он становится подчас риторичен, многословен, куда только девается виртуозность обращения со словом, начинают звучать какие­то прямо советские обертоны, — в общем, если в сказке, притче, сатире, ролевом монологе он легко выдерживает соревнование со статусными поэтами-современниками и многих из них кладет на лопатки, то в собственно лирическом монологе почти всегда проигрывает самому себе. И тогда, — с рефлексией у него все обстояло блестяще, — приходится «со смертью перейти на ты», то есть привлечь к литературе внелитературные обстоятельства. Елена Иваницкая когда­то написала в замечательной статье «Первый ученик»: Высоцкий форсирует голос и начинает играть со смертью там, где ощущает недостаточность своих литературных возможностей, — и недостаточность эта, добавим, обусловлена не масштабом таланта, а тем самым «сознанием своей правоты», которое Мандельштам называл непременным условием поэзии, источником ее существования. Когда Высоцкий смеется или фантазирует, у него это сознание есть, но стоит ему заговорить от первого лица, — оно куда-то девается, задавленное двусмысленностью его собственного статуса, неопределенностью отношения к советской современности, непониманием будущего. (Вот почему, скажем, «Я не люблю» — такие плохие стихи, несмотря на отличные точечные попадания вроде «Я не люблю любое время года, в которое болею или пью». Характерна и вариативность двух ключевых строк: «И мне не жаль распятого Христа» — «Вот только жаль распятого Христа». Плохо не то, что эти строчки противоположны по смыслу. Плохо, что они взаимозаменяемы — и стихотворение не станет ни лучше, ни хуже от этой замены; это относится, увы, и к русскому христианству в целом, — говорю не о высоких личных образцах, а о массовом его восприятии, о равной готовности счесть христианским актом проявление милосердия или зверства, красную революцию или белую контрреволюцию.) Высоцкий с его темпераментом никак не создан для безвременья, — и трудно сомневаться, что после 1985 года ему стало бы не легче, ибо наружу вырвались не творческие и свободолюбивые силы, а усталость, упрощение, энергия распада. Если ему неуютно было в семидесятых, можно представить, каково стало бы в девяностых, в которых диктат тупости и фальши был ничуть не слабей, а противопоставить ему было уже нечего.

Высоцкий чрезвычайно силен — и литературно, и музыкально, — там, где входит в роль, но там, где вынужден говорить от собственного лица, напоминает Эдмунда Кина из классического анекдота: он творит чудеса в постели, являясь к поклоннице в ролях Отелло или Калибана, но оказывается импотентом, придя к ней под собственным именем. Это не только личная драма Высоцкого, но, боюсь, спасительное условие существования самого российского социума, где любой с готовностью — и талантом! — примеряет на себя любую роль, одинаково легко оказываясь и палачом, и борцом, и сатрапом, и обывателем, и соратником Собчака, и оплотом новой тирании, но внутри у такого артиста — гниль и пустота, а вся его идентичность — набор масок. Россия гениально вылезает из любых ситуаций благодаря своему «сдвигу», зазору, отсутствию надежных самоотождествлений, — но эта тактика, идеальная для побегов, оказывается гибельной для развития. Вот почему творчество Высоцкого развивалось так недолго, а в последние годы, после примерно десятилетнего ровного плато, отчетливо угасало; вот почему и Россия вот уже седьмой век крутится в плену самоповтора. Для развития нужен субъект, а для субъективации надо определиться; всякая же предельность, форматность и трезвость русскому сознанию сугубо чужды. Вот почему нашим национальным — и лирическим — героем оказывается, как правило, человек, который не заглядывает в себя, а заглянув, — видит там пустоту, бездну, отсутствие всяких основ. Высоцкий пил, разумеется, не ради самоподзавода, а ради обретения той самой цельности: ведь водка, в сущности, только затыкает один из внутренних голосов, а другому позволяет зазвучать в полную силу; это наилучший способ упроститься, ввести себя «в состояние силы», как иронически формулирует Борис Гребенщиков, но эта сила покупается ценой значительного обеднения. Для того, чтобы заглушить рефлексию, требуются все более сильные средства — экстремальные жесты, рискованные поступки, радикальные стратегии самоуничтожения, и потому русский национальный герой, будь он поэт или воин, редко живет долго.

Все сказанное наводит на довольно парадоксальный рецепт, — но только ради рецепта я и обратился сегодня к фигуре Высоцкого, не входящей в круг моих филологических интересов, но прочно остающейся в моем плей-листе: коль скоро русский сдвиг так спасителен, а ролевое несовпадение, становясь источником кризисов, порождает также и прекрасные тексты, стоит отказаться от надежд на подлинность, — Россия способна достичь наибольших успехов «не в своем качестве». Пресловутые поиски национальной идеи суть не что иное, как поиски комфортной и лестной роли, той самоидентификации, которая заставила бы нас, как Высоцкого, сочинять великие песни от имени Арапа Петра Великого или корабля на мели, но никак не от собственного лица.

Национальная идея — маска, в которой приятней всего что­нибудь делать, — нужна нациям, у которых нет национальной идентичности и морального консенсуса. Так Елизавета Васильева писала превосходные стихи от имени католической монахини или китайского странника, но почти ничего хорошего не могла написать от имени Елизаветы Васильевой. Так Россия — сельская, в сущности, и вызывающе нищая страна — смогла добиться в ХХ веке величайших прорывов, вообразив себя передовой космической сверхдержавой. Осталось придумать роль, в которой мы понравимся себе, — и нам обеспечен высочайший творческий взлет.

Написав все это, я, однако, призадумался, поскольку, в лучших традициях упомянутой амбивалентности, заметно противоречу себе. Любимейшая моя песня Высоцкого — та самая, которую и он многократно называл не только любимой, но и лучшей: это песенная поэма «Баллада о детстве» («Час зачатья я помню неточно…»), отличающаяся как раз почти невероятной виртуозностью в сочетании с безоговорочной искренностью. И написана она сравнительно поздно — в 1975 году, и поется явно от собственного лица, поскольку все детали фотографически точны, и каждый легко прикидывает их на себя, хотя это все только и лично «высоцкое», начиная с погон, взятых у отца, и кончая перечнем коммунальных соседей. Здесь как­то достигнут синтез общего и личного, советского и свойского, ролевого и исповедального, и здесь слышен настоящий голос Высоцкого — без приблатненной скороговорки и романтической хрипоты; и таких шедевров у Высоцкого ведь немало. Это касается и «Нейтральной полосы», и «Баллады о борьбе», и «Райских яблок», и «Песни про старый дом на Новом Арбате», — иными словами, общепризнанных и бесспорных шедевров. То есть, значит, можно? И достигает Высоцкий этого уровня там, где поднимается над всеми принятыми самоидентификациями, перестает выбирать из предложенного списка личин и конструирует свою собственную, рукотворную, но безошибочно органичную. То есть где он перестает быть Владимиром Высоцким и прыгает на следующую ступеньку, демонстрируя тем самым наиболее актуальный русский выбор: здесь действительно нельзя быть самим собой. Можно либо играть, меняя маски, либо стать «собой плюс», то есть той следующей эволюционной ступенью, тем сверхчеловеком, по которому страстно истосковалась вся русская действительность. Быть просто человеком здесь недостаточно. О том, каковы условия этого прыжка, Высоцкий не рассказал ничего, — ясно, что сверхчеловека не отковывают ни опасности, ни прессинг, ни религия и уж тем более не алкоголь. По косвенным признакам можно судить, что серьезным шагом к такому превращению является внезапное — или, напротив, культивируемое — отвращение ко всему прежнему, да и ко всему окружающему; оно зафиксировано у Высоцкого во многих сочинениях, но особенно отчетливо — в песне «Случай в ресторане», той, где «Не надо подходить к чужим столам и отзываться, если окликают».

Судя по сегодняшнему почти тотальному отвращению, охватившему нас, мы как никогда близки к тому превращению, которое сделало из Высоцкого, пусть в немногих и не самых знаменитых образцах, национального гения. И жаль будет, если это благородное и плодотворное отвращение опять разрешится похмельной шуткой: «Хорошо, что вдова все смогла пережить, пожалела меня и взяла к себе жить».

Ксения Ларина - "Блог-аут": Самые популярные блогеры недели (Сетевизор)

Следственный Комитет возбудился на Навального

Олег Кашин о возбуждении уголовного дела против Алексея Навального




Станислав Кучер - Алексей Навальный (распечатка)

В чем разница между Политбюро ЦК КПСС и нынешним руководством России?

В чем разница между Политбюро ЦК КПСС и нынешним руководством России?
Политбюро - дряхлые маразматики, а нынешнее руководство - молодые, энергичные лидеры.
Дряхлые маразматики принимали Парад Победы СТОЯ по нескольку часов.
Молодым и энергичным, смотрящим парад СИДЯ, только поп-корна в руках не хватает...

(Изменив многолетней традиции чествования ветеранов Великой Отечественной войны,
Президент России Дмитрий Медведев и премьер Владимир Путин приняли Парад Победы
на Красной площади 9 мая… сидя.

Интересно, что официальные СМИ, в частности – ТВ – «технично» вырезали этот кадр.

Новости борьбы с коррупцией

Новости борьбы с коррупцией

navalny

10 мая, 15:20

Ура.
Наконец-то кампания по борьбе с коррупцией дала первые плоды, а следственные органы вышли на настоящих злодеев.


На Навального завели уголовное дело.


Об этом Life News сообщил информированный источник в правоохранительных органах.

Речь идет все о том же государственном предприятии «Кировлес», которое из-за Навального потерпело убытки на 1,3 млн рублей.
Материалы проверки в отношении советника губернатора Никиты Белых были направлены в Следственный комитет еще в середине декабря прошлого года.
Спустя два месяца появилась информация, что в возбуждении дела отказано. Однако, как выяснил Life News, дело все же появилось на свет. Правда, возбудили его не по статье «Мошенничество».

- Да, я могу подтвердить, что Главным следственным управлением СК России возбуждено уголовное дело в отношении адвоката Адвокатской палаты города Москвы Алексея Навального по признакам преступления, предусмотренного п. «б» ч. 3 ст. 165 УК РФ («Причинение имущественного ущерба путем обмана или злоупотребления доверием при отсутствии признаков хищения»), - подтвердил в ответ на вопрос Life News официальный представитель СК России Владимир Маркин.

- А в чем конкретно подозревается Навальный?

- По данным следствия, в 2009 году Навальный, являясь советником губернатора Кировской области на общественных началах, совершил ряд незаконных действий, в результате которых Кировскому областному государственному унитарному предприятию «Кировлес» причинен ущерб в особо крупном размере.

- А конкретнее?

- Он, представляясь советником губернатора Кировской области, хотя на тот момент не являлся таковым, ввел в заблуждение относительно своих полномочий гендиректора ГУП «Кировлес» Вячеслава Опалева, при этом обещая поддержку со стороны администрации Кировской области, - объяснил Владимир Маркин. - В результате Навальный убедил Опалева подписать заведомо невыгодный договор между ГУП «Кировлес» и ООО «ВЛК» на реализацию лесопродукции. Фактически, я могу сказать, Навальный в своих действиях применил тактику и приемы, которыми пользуются рейдеры при захвате предприятий.

Алексей Навальный прославился своими публикациями, разоблачающими коррупционеров. После серии записей на свей станице в «Живом Журнале» адвокат открыл спецпроект, посвященный коррупции - «РосПил».
Часть третья статьи 165 УК РФ, вменяемая Навальному, предусматривает лишение свободы сроком до 5 лет.

Сам я толком ничего не знаю. Информацию о возбуждении дело получил пятнадцать минут назад от журналиста "Маркера".

Это очень конечно мило, что СК передает все новости в газету "Жизнь", и манкирует такой мелочью как послать бумажку мне самому.


Ну раз мощный обладатель золотых звезд и официальный представитель СК Владимир Маркин всё подтверждает, да еще и в таких замечательных подробностях, то оснований сомневаться нет. Дело возбуждено.

Адова риторика "тактика и приемы, которые используют рейдеры" конечно намекает на то, что все дальнейшие решения уже приняты.

Долго "Транснефть", ВТБ и примкнувшие к ним представители Партии Жуликов и Воров вымучивали это дело.

Раз

Два

Три

Для того, чтобы из полной выдумки слепить всамделишнюю уголовку понадобилось поднять ее на самый высокий уровень - СК РФ.
На уровне Кирова вынесли отказ в возбуждении дела, на уровне ПФО тоже.
Всего "отказных" в деле, как я понимаю, уже штук пять.

Самое крутое, что все мои заявления о миллиардных хищениях идут вниз: Генпрокуратура - Прокуратура Москвы - Прокуратура ЦАО - Подзаборная прокуратура.

Сфабрикованное дело против меня неуклонно двигалось вверх: СК Кировской области - СК ЦФО - СК РФ.

Очень мне любопытно, есть еще в производстве СК РФ и следователей по особоважным делам еще одно дело масштаба "о причинении ущерба на 1,3 миллиона рублей без признаков хищения".
Сомневаюсь.

Посмотрим как всё будет развиваться дальше. Понятно, что был бы человек, а статья найдется, но даже самый басманный суд в мире врядли может вынести приговор по той лабуде, слепленной на коленке милиционэрами.

Все строится на показаниях одного чувака - Опалева и его дочери, которая работала у него же коммерческим директором.

Неизвестно какие струны его души задействовали менты (ФСБ), убедив написать на меня ложный донос, но в отношении него самого возбуждено уголовное дело несколько месяцев назад.

И как обычно отдельный дисклеймер для воришек - транснефтят, втбшников и прочих единороссов:

Жулики, ни одно из наших расследований, ни веселая кампания "Партия Жуликов и Воров" не могут быть остановленны ни при каких обстоятельствах. Не надейтесь.

Чай с Муссолини - Народный фронт Путина и есть корпорация Муссолини

Вот нехорошо заниматься самоцитированием,
но создание народного фронта имени Путина – все-таки уникальный,
извиняющий буквально все, случай.

В январе 2000 года газета «Известия» сняла мою колонку под названием
«Чай с Путиным» по вполне понятным цензурным соображениям –
нашел с кем сравнивать без пяти минут президента, с Муссолини!
Пришлось напечатать ее в газете «Ведомости», тогда еще совсем молодой и горячей.

Свежи еще были впечатления от фильма Франко Дзеффирелли «Чай с Муссолини», и аллюзии с происходящим в то время в России были просто кричащими.

Напомню, что действие этой замечательной картины происходит во Флоренции в 1934 году. Английские пожилые дамы в англофильской Италии очарованы Муссолини. После того, как начинаются фашистские погромы, лидер старушек – вдова бывшего посла Британии в Италии, добивается приема у дуче и получает у него заверения в том, что все останется, как прежде. Фотография чаепития с диктатором должна стать окончательным доказательством этого и одновременно охранной грамотой. После чего, натурально, старух заключают под стражу.

Помнится, в начале нулевых ведущие правые публицисты и политики со старушечьим пафосом уверяли всех вокруг, что чрезвычайно порядочный человек, близкий Собчаку, непременно насадит в России настоящий либерализм с известной долей демократии. Мне же почему-то казалось, что не насадит ни того, ни другого, да и вообще поведет себя, как диктатор. Более того, мне представлялось, что это совершенно очевидно и видно невооруженным глазом. Спустя короткое время началось: от возвращения сталинского гимна до ареста Ходорковского дистанция оказалась совсем короткая.

Словом, коллеги либералы повели себя так же, как вдова посла Британии в Италии и ее товарки. Возможно, именно поэтому сегодня в большой политике никаких либералов и нет вовсе. Выпили чайку с Путиным. (Поручик, молчать о чае с полонием!..)

История же созданием народного фронта ясна и прозрачна: для всех политических сил он должен сыграть роль фотографии с чаепитием с Муссолини – то есть охранной грамоты после того, как начнут разбираться с теми, кто остался за бортом этого самого фронта. («Где вы были, когда все люди доброй воли кровь на фронте проливали?» - спросит НКВД.) А разбираться начнут после блистательной победы Мусс… то есть, как говорили во Флоренции, scusi, Путина на выборах 2012 года. (Популисты ультраправого толка любят вставлять в названия своих партий и предвыборных блоков слова «народный» и «народ».)

Есть и еще более прямые аллюзии с Муссолини, который начинал практически как экономический либерал, а закончил известно чем: это корпоративистское государство. Суть его, если грубо, в том, что все общество загнано в корпорации – по профессиональному и социальному признаку. Как писал еще в 1928 году Николай Устрялов, исследовавший этот феномен, речь идет о широком и «органическом» общенациональном блоке – «от магната финансового капитала до последнего неквалифицированного рабочего».

Послушаем Путина: «И мне бы очень хотелось, чтобы и «Единая Россия», какие-то другие политические партии, профсоюзные организации, женские организации, молодёжные организации, скажем, ветеранские организации, в том числе ветеранов Великой Отечественной войны и ветеранов войны в Афганистане, – чтобы все люди, которые объединены единым стремлением укреплять нашу страну, идеей поиска наиболее оптимальных вариантов решения стоящих перед нами проблем, могли в рамках единой платформы – давайте назовём это, скажем, Общероссийский народный фронт, потому что в преддверии 9 Мая и в Сталинграде такая риторика, мне кажется, вполне уместна – Общероссийский народный фронт…»

Мало того, что Владимир Владимирович опять приватизирует Великую Отечественную войну. Он ясно дает понять: кто не с нами, кто не объединен «единым стремлением укреплять нашу страну, то есть наш политический режим, тот против нас.

Народный фронт Путина и есть корпорация Муссолини: все, от профсоюзов Шмакова до женских организаций, получают единую крышу. Главное – оставаться под крышей, под контролем, не рыпаться и вовремя произносить здравицы. И все ради развития родной Итал.. тьфу ты, России. Передовыми отрядами станут молодежные организации. Ведь все для них, для молодых, ради их будущего. Не зря гимн муссолиниевцев назывался Giovinezza – «Юность». Вот они и пели, голубчики: « Per Benito Mussolini, Eja, eja, alala!». Есть там и такие строки: «Поэты и ремесленники / Землевладельцы и крестьяне / С гордостью итальянцев / Клянутся в верности Муссолини / Нет даже бедного квартала / Который бы не послал свои отряды / Который бы не развернул флаги…». Чьи флаги развернул – не скажу, чтобы не получить судебный иск… И дело даже не в названии явления, а в политической технике мобилизации масс на большое дело.

Можно возразить, что, например, в словах Путина, сказанных в Волгограде, когда он объявлял о создании своего фронта и агентства социальных инициатив при себе – «С вовлечением молодых людей в проработку и принятие принципиальных для страны решений появится и больше возможностей для того, чтобы избавиться от застарелых проблем нашего общества» - нет ничего плохого и настораживающего. Но в словах Путина образца 1999-2000 годов тоже не было формальных признаков, которые позволили бы его сравнить с Муссолини. Просто к власти приходили молодые силы (чеченской) войны и победы. То есть сама действительность, которую и обязан анализировать политический обозреватель, была прямой цитатой из Муссолини. Поэтому в очередной цитате из Путина я вижу не модернизацию с социальными лифтами, а окончательное решение «застарелых проблем» типа политической конкуренции.

В реализации идеи народного фронта я вижу принцип, провозглашенный дуче в 1925 году: «Все в государстве, ничего вне и против государства».

Кто думает, что это не так, волен так думать. В январе 2000 года я тоже втайне надеялся, что мое сравнение не вполне удачное. Как бы нам всем не оказаться в положении английских старух из Флоренции 1934 года.

Андрей Колесников
обозреватель «Новой»

09.05.2011

.